|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Истории трактира «На Млечном пути» Тимофей Бинюков © 2012 Легенды ночных пристанищ Я должен признаться тебе, мой дорогой читатель, я понятия не имею, как рассказывать истории. Никогда ничего в жизни мне не доводилось писать, кроме школьных диктантов и писем родственникам на Рождество, но и то я писал их фактически под диктовку моего дражайшего и преданного друга, дворецкого. Пожалуй, единственного моего друга. И хотя я совсем не задумывался о том, есть ли у меня хоть малая доля литературного дарования какого-либо рода — поэтического, прозаического иль искусства драматургического — я всё же обязан взять перо в руки и поведать всё то, что не могу и не хочу утаивать от общественности.
Итак, мой дорогой читатель, теперь ты предупреждён о неискушенности твоего покорного слуги в подобных делах; надеюсь, тебе не придётся краснеть и стыдиться за то, что ты взял на себя труд прочесть эти и нижележащие строки, я искренне надеюсь на это.
Пожалуй, начать надо с самого начала. Итак, читатель, представь себе сумрачный вечер в Альпах. Я поднимался по узкой скалистой тропе; согласно расчётам, Вадуц находился в 20 милях севернее, ну а мой маршрут пролегал на юго-восток. Тропа раскручивалась серпантином между величественных, прокрытых сизой мглой и туманом, заснеженных гор. Был поздний вечер и людей по дороге я встречал всё реже. Все спешили возвратиться домой к ночи, так что когда встречали меня — не спускающегося, а подымающегося в горы — странновато улыбались, высказывая, должно быть, таким образом недоумение о целях моего путешествия. Я же старался не замечать их лиц и не вспоминать о том, как накануне вечером надо мной и моей затеей потешались в кабачке небольшого приграничного городка Браунау. Местные завсегдатаи поднял на смех меня, когда я, признаюсь, здорово перебрав с потрясающим баварским раухбиром, заявил, что намерен исследовать местность в горах, именуемую Долиной ужаса. Давным-давно уже люди и животные обходят стороной равнинную плоскость, круглой, как монета формы, в диаметре не меньше мили. Ходят слухи, там бродят привидения и духи, а выбираются из ада они, по всей вероятности, из расщелины, надёжно спрятанной ими же. И не один уже смельчак (или глупец, применительно к этому случаю) поплатился за свою неуёмную гордыню, решив бросить вызов тёмным силам. Те редкие случаи, когда люди спускаются в Долину ужаса, связаны лишь с желанием родственников найти бесследно пропавшего блудного сына, но обычно не находят ничего. Совсем ничего. Горы не выдают своих секретов.
Мне посоветовали перед походом написать завещание, и я (чему, признаюсь, в огромной степени поспособствовал алкоголь) незамедлительно последовал мудрому совету. Это убедило всех присутствующих, как, наверное, не могло ничто иное, в серьёзности моих намерений. И они, не долго думая (и тоже не без содействия хмельных чар), принялись распевать хвалебные гимны в мою честь.
Я шёл с самого рассвета. Разбуженный трактирщиком на стогу соломы, где я вчера закончил своё бурное пиршество, едва успев съесть кусок холодного бекона, я двинулся в путь, следуя компасу и карте. За весь день я только дважды позволил себе присесть и перекусить; я намеревался добраться к Долине ещё до наступления темноты, чтобы переночевать там, а на следующий день вернуться в Браунау смельчаком и героем. Но план мне не удалось выполнить — усталость в ногах и тяжелая ноша в моей походной сумке, которая своим весом разодрала на плече и на бедре у меня кожу, а также гнетущие мысли — всё это поспособствовало тому, что я, как не хотел бы, но шёл слишком медленно.
Тёмная ночь сгустилась у подножия гор.
Чтобы хоть как-то отогнать дурные мысли, я начал вспоминать чудака по имени Ганс (какая всё же редкость его имя для данной местности!), который сочинил вчера в разгар всеобщего веселья песенку, примерно такого содержания:
Горячие сосиски, эх!
Холодное пиво, ох!
Горячие сердца,
Холодные умы!
Холодное оружье,
Чтобы драться;
Горячие девчонки —
Ну что ещё нужно для счастья?
Я улыбнулся этому воспоминанию, преодолевая тропинку, безлюдную, усеянную камнями. Я обошёл неизвестную мне гору и теперь находился на обратной, юго-юго-восточной её стороне. Долина, судя по карте, была внизу, у подножия. Сейчас подножия не видно было совсем (там сгустилась тьма) — лишь поодиноко растущие ели, плотность размещения коих возрастала по мере приближения к подножию. Добраться к цели мне не позволяла усталость, и какая-то, в принципе, доля трусости, тем более что передо мною, приблизительно в полумиле прямо по тропинке, находилось поселение из нескольких жалких хижин, освещаемых звездами и костром по центру. Я очень обрадовался человеческой компании и, не исключено, сытому ужину в тепле. И, собрав последние силы, я направился к нему.
То, что мне пришлось увидеть, несколько, мягко говоря, меня разочаровало: поселение, зажатое в небольшом ущелье и окруженное пятью или шестью вечнозелеными елями, было прямо-таки в упадническом состоянии! Хижины, нет скорее, даже шалаши, едва ли превышающие рост ребёнка, были защищены от здешней, без сомнения, суровой природы лишь листом железа на крыше. Площади они были ровно такой, чтобы там мог уместиться лёжа обитатель с единственным своим скарбом — ослом. Человек и животное, судя по всему, в холодные зимы должны были согревать друг друга! Хижин было пять, ровно, как и жителей; расположены они были примерно на одном расстоянии от большого костра. Кроме хижин ещё было два или три небольших хлева с кормом для вьючных животных, а также здание, значение которого я понять не мог — как и все прочие оно было сделано из тонких брёвен и досок, с виду — при очень развитом воображении — напоминало колокольню. Пожалуй, единственным, что хоть как-то могло приукрасить это ужасное место, был совсем небольшой водопад, ниспадающий в бездонную пропасть. Он находился всего лишь в пятидесяти шагах от поселения и в следующий же миг я понял, почему так близко — ведь жителями были сморщенные и лысые старики. Все они были настолько низкие ростом, что смотрели на меня как на божество своими большими (и как я сразу заметил) наполненными болью глазами. Все они были чумазые и в старой оборванной одежде.
Главный среди них, выйдя на полшага вперёд, проделал что-то вроде стариковского поклона — жест приветствия. Я ответил тем же. Без долгих церемоний мы начали ужин у костра, где он на ломаном немецком познакомил меня со своими друзьями. Я сделал вид, что мне очень приятно и вновь принялся за свою жареную говядину и сыр. Он же, напротив, не покидал надежд завязать со мной разговор. Он спросил у меня, не расскажу ли я ему о себе, потому что он не может ничего прочитать у меня в глазах. Не долго думая, я решил, а почему бы и нет? Я рассказал ему, что мне немногим больше двадцати, я богатый наследник, мне досталось в распоряжение целое состояние от родителей, которых я никогда особо и не знал. В день своего совершеннолетия я сбежал, и с тех пор путешествую по свету вот уже полтора года в попытках найти и понять себя. Ведь когда вернусь, такой возможности больше не представиться. Всё, рассказанное мною, было правдой.
— Себя ищешь? — сказал старик — я думал, ты ищешь славы.
Я впервые посмотрел ему в глаза. Он чем-то напоминал мне буддийского монаха, мудреца.
— Многие ищут славу и теряют голову, — изрёк он.
Было уже более десяти вечера, когда мы закончили ужин. Я подумал, что ночевать на улице на таком ветру ужасно. Всё же лучше в хижине, в каком бы она упадническом состоянии не находилась — и я предложил старикам немалую сумму золотом, чтобы переночевать в любой из хижин вместо кого-нибудь из них. Я полагал, что жадность тут же заставит их бороться за право уступить мне свое место, но я ошибся — ни один из них даже, казалось бы, не услышал моих слов. Они все разошлись спать, а я остался у костра.
Холодный ветер не давал мне заснуть. Холод и вода — вот, по моему мнению, худшие враги сна. Не смотря на усталость, в течении следующих двух часов мне не удалось даже глаз сомкнуть, я просто сидел у костра и подбрасывал в огонь полено за поленом, мысленно понося обитателей хижин на чем только свет стоит. Было уже за полночь, когда я услышал вой, страшный собачий вой. Мне пришла в голову мысль, что это могла быть в равной степени, как собака, так и волк. Я принял твёрдое решение ночью не спать, а следить за костром; в случае, если вой приблизится, я сожгу хижины, но хищников не подпущу к себе.
А потом прямо из тьмы возник старик. Я был действительно очень утомленный, видимо, поэтому не удивлялся уже ничему. Тот самый старик с мудрыми глазами сидел возле меня, также у костра и спокойно курил трубку.
Он начал свой рассказ:
— Когда-то давно, когда я был маленьким мальчиком, я жил в сиротском приюте вместе со своими друзьями. Нас было немного, четырнадцать славных ребят, и ни кому из нас ещё и десяти лет от роду не исполнилось. Наши учителя были очень строги, били нас за малейший проступок и морили голодом при каждом удобном случае, а также всячески пугали, говорили, что мы обречены нищенствовать всю нашу жалкую жизнь, что у нас нет будущего. Однажды мы, все четырнадцать, были наказаны — нас выгнали из пансиона на ночь глядя и прогнали в лес, где обитали тогда и обитают по сей день дикие хищники. Мы спали на ветках деревьев, голодные и заплаканные, когда ночь озарила комета. Она пролетела по звёздному небу, оставляя длинный желтый хвост, и врезалась с грохотом в землю. Мы побежали туда и увидели огромную воронку на том месте, где был пансион. Из тумана, дыма и пыли возник человек, нам не знакомый, и повёл нас за собой. Он умыл и накормил, и одел нас. На месте воронки появилась новая школа, в которой он учил нас. Он учил нас всему: разнообразным искусствам, обращению с оружием, лекарству, точным наукам и философии. Его звали Мундус. Да, и так прошло пять лет. А затем он начал нас учить магии, хотя, мне кажется, он ни разу не произнёс этого слова. Нет, он называл это — быть человеком, близким к природе, слиться с ней воедино, познать свою суть. Долгими ночами он рассказывал нам, что пришёл с неведомого людям места Mare Tenebrarum, и приходит так уже не впервые, но каждую тысячу лет. Всё это затем, чтобы научить людей древним наукам, тому, что они позабыли в погоне за призрачными страстями. Люди позабыли всё, всё — как только затонул остров где-то очень далеко на запад отсюда, так говорил он. Когда прошло ещё пять лет обучения, он послал нас ровно на год в далекие земли, где мы применяли свои знания и опробовали свои силы. Мы лечили народы от тяжких недугов, мы помогали совершать новые научные открытия, мы писали музыку для величайших сцен мира, мы поднимали борьбу за свободу. Только одного нам нельзя было делать — убивать. Убить значит навечно погубить душу и обратной дороги нет. Никто из нас не убивал. Ровно через год мы вернулись сюда и рассказали ему о своих делах, а он впервые просто молчал и слушал. Мы все уснули только под утро. Но вскоре мы проснулись от страшных криков, мы выбежали на улицу и увидели лучшего из нас, учеников, Горация. Он кричал ужасные слова на учителя Мундуса, обвиняя его в страшных злодеяниях. Всю жизнь Гораций был лучшим во всем, и он, наверное, справедливо, полагал, что должен знать больше, что должен властвовать, а не служить людям просто так, безвозмездно. В ту ночь, когда мы говорили, мы не заметили, как он исчез. Он проник в комнату Мундуса и нашёл там древнюю магическую Книгу, обладатель которой мог бы править миром, ведь в той Книге содержались все величайшие секреты и заклинания, чтобы опутать чарами мир. Одного лишь владение книгой не могло принести — подчинить себе смерть, чтобы победить её. Для этого нужно было воссоединить с Книгой древний Кинжал и Чашу. Все три артефакта были очень ветхие, мне кажется, они были частью сокровищ Нибелунгов, гораздо более ценными, чем Кольцо. Гораций спрашивал у Мундуса, почему тот не научил нас заклинаниям из Книги, а учитель ответил, что это темная сила и что никто не имеет права ею обладать. Тогда Гораций убил его. Да, убил у всех нас на глазах, чем навсегда обрёк себя на адские мучения. Мы попытались остановить его, но он убил ещё троих из нас, и тогда мы скрылись в разные концы света, иными словами, спрятались. А Гораций годы спустя нашёл Чашу и Нож. Веря Книге, Ножом он должен убить троих — кого именно, известно только Книге и Горацию — а из Чаши выпить их кровь. Мне известно, что убил он двоих, а третьего не успел — Мундус наложил заклятие — если Гораций не исполнит весь обряд за двенадцать лет, то будет прикован к месту, где осквернил душу до конца всех времён. И теперь Гораций бродит, прикованный к месту, где поднял руку на то, на что свято. Он не может ни есть, ни пить, ни куда-то уйти. Он каждый день страдает от жажды, голода, одиночества и каждый день терзается от страданий, — закончил рассказ старик.
— Ну и сказочку же вы мне рассказали, — заметил я, всё ещё не забывая подбрасывать дрова в костёр, — теперь точно, если усну, будут сниться кошмары.
— Это не сказочка, — усмехнулся старик, — он там, внизу. Вы это место называете Долиной ужасов. Он убил всех, с кем я учился. Один я остался.
Мне пришла в голову совершенно естественная мысль, что старик безумен.
— В таком случае, почему бы вам просто не спуститься в Долину и не прикончить его? — Спросил я, недоверчиво глядя ему в лицо. Он мне ничего не ответил, всё продолжая курить свою трубку. Её дым показался мне невероятно ароматным, словно самый дорогой ладан из самого величественного собора мира. Дым окутал меня медленно, проник в меня и усыпил.
Проснулся я от того же воя, леденящего душу. Проспал я совсем немного, едва больше часа. Была глубока темная ночь и начал идти снег.
С лежачего положения я переместился в сидячее. Ясный свет месяца посеребрил морозный воздух, который звоном отдавался в ушах. Старика нигде не было видно. Наверное, ушёл спать к себе в хижину. Мне же спать теперь и вовсе не хотелось. Я был на удивление свеж и бодр. В следующее мгновение мое любопытство привлекло вот что: некая тень с конским топотом проскочила совсем неподалёку от меня, ярдах в тридцати. Я был уверен, что здесь, в этом лесу, вряд ли могут быть дикие лошади, но даже если и были бы — то скажите мне, пожалуйста, а с какой это стати им выходить на прогулку в такое время суток? Я, наверное, объяснил бы это действием дыма из трубки старика, в коем, без сомнения, содержались психотропные вещества, но уже через секунду тень проскочила мимо меня еще раз, и теперь я точно рассмотрел круп великолепной лошади. Словно по волшебству, я последовал за лошадью вниз, в густую лесную чащу, и снег падал мне на лицо и таял на нем.
Я проследовал за тенью, как оказалось, по окончанию пути, к тому месту, где водопад разбивался о землю, образуя небольшое озеро. И о диво дивное! — в нем, прямо сейчас, прямо ночью купались несколько прекрасных девушек. Их смех, подобный звону рождественских колокольчиков — был прекрасен; их тела, едва прикрытые белоснежными полупрозрачными одеждами — были божественны. Не долго думая, я тут же решил идти к ним, но через мгновение меня остановила тень, промчавшаяся с топотом мимо. Следом за ней пронеслись ещё несколько теней, все они присоединились к девушкам-нимфам и принялись с ними заигрывать и веселиться. Свет месяца осветил их, и я глазам своим не поверил — загадочные тени оказались кентаврами! Черт подери, подумал я, отчаянно протирая глаза — вот это сон! Но мне не удавалось проснуться, поэтому я перестал прятаться за деревом и направился к веселящейся компании, зачем, сказать по правде, не могу. Наверное, меня притягивал удивительной силы, магический, волшебный смех нимф.
Однако знакомству случиться не удалось — нечто схватило меня сзади и рывком потащило назад, в гущу леса. Это некое существо совсем не церемонилось, волоча меня по кочкам, ямам и пням в страшную чащу, но мне было всё равно, я мог думать только о волшебных нимфах и лишь с благоговением. Лишь спустя несколько минут я вдруг понял, что существо тянет меня прямиком к Долине ужаса. Когда я предпринял попытки сопротивляться, оно внезапно оставило меня в покое. Я лежал на холодной земле. Я открыл глаза и увидел перед собой страшно лохматого пса с глазами, словно угли из адского пламени. Он набросился на меня, но не кусал, а лишь бил огромными лапами и хвостом. Минуту спустя он прекратил, а я к тому времени уже истекал кровью.
На мгновение мне показалось, что рядом стоит моя мать, пришедшая мне на помощь.
Из густой лесной чащи послышался низкий мужской голос:
— Пророчество, — и я увидел этого мужчину, он невероятно быстрыми шагами приближался ко мне, — оно гласит: «Третьей полной луны от начала нового года придёт тот, кто изменит всё». Двести лет уже жду! — Взвыл он — Задай себе вопрос: ты ли это?
Но я не мог долго смотреть на него, всё тело моё изнывало как никогда в жизни. Когда же я вновь открыл глаза, то увидел полный месяц, исчезающий за завесой тёмных туч, а затем полные ужаса глаза адского пса. Его тело начало превращаться — не всё сразу, но по частям — в тело человека. При этом он, клянусь своим состоянием, испытывал неимоверные муки. Он выл, скулил, а когда волчья шкура лоскутьями уже слезла с него, превозмогая адскую боль, простонал:
— Хозяин, прошу! — и вновь обратное превращение в волка, потому что месяц показался из-за тучи.
Черт меня дери, это был оборотень!
Человек, вышедший из лесной чащи, засмеялся, но смех его был вовсе не доброжелательным — это был ужасный смех — холодный, страшный. Мне, наконец, удалось рассмотреть его обладателя — он был похож на бестелесное приведение, дух — настолько он был худой, с серой, нездорового цвета кожей, как у мертвеца. В жизни бы не поверил, что передо мной сейчас живой человек, если бы не его глаза — они, в отличие от глаз его верного слуги-оборотня, не таили в себе печать преисподней, нет — глаза его имели водянисто-серый окрас и как будто растворялись внутри меня.
Я, должно быть, ненадолго лишился чувств, ведь когда раскрыл глаза, увидел возле себя того человека с золотой чашей и небольшого размера клинком, украшенным всевозможными драгоценностями, в руках. Он склонил голову и довольно долго шептал неведомые мне слова, скорее более напоминающие нечленораздельные звуки.
— Кровь матери родной, — сказал наконец он громко, — и младенца невинного, и врага злейшего, — при этих словах оборотень схватил меня за руку, сцепив её стальной хваткой, — воссоединись во мне и дай мне вечную жизнь, пока существует солнце, месяц, ветер, море и огонь!
Он провел острым лезвием Ножа по моей руке — в тот же миг фонтаном ударила кровь из моих вен и заполнила до краёв его Чашу. Он пригубил Её. Имею надежду, читатель, что ты сможешь представить хотя бы долю моего ужаса, а он был в ту минуту безграничен. Я видел, как это существо, явно уже больше не полноценный человек, выпивало меня, высасывало из меня жизнь. Я, наверное, кричал или даже сопротивлялся, но всё было бесполезно и силы быстро покидали меня.
В этот ужасающий миг точно помню, я увидел её глаза — такие чёрные, большие; глаза, полны удивления. Это были глаза самой прекрасной девушки из всех, что я когда-либо знал. Мне не было ещё и десяти лет от роду, когда меня отправили на каникулы в путешествие по свету. В небольшом итальянском городке, где я остановился со своим слугой, я встретил её у фонтана, что был на городской площади. Местная девчушка, несколько младше меня, зачаровала меня одним-единственным взглядом черных очей! Мы проводили целые вечера вместе, гуляя по городу, который приходился едва ли не ровесником Риму; и мне до смерти не хотелось уезжать оттуда спустя две недели! Но я должен был. И тогда я пообещал ей, что вернусь, как только представится случай. Случай представился спустя год — в следующие летние каникулы я вновь посетил удивительное, пьянящее, самое прекрасное место на земле, где жила она, видимо, даже не подозревая, как ей повезло. Я осыпал её подарками, а спустя пять лет ежегодных посещений — поцелуями, но она оставалась непоколебимо холодной и относилась ко мне с полнейшим безразличием. Клянусь жизнью, это сильно задело моё самолюбие, я разругался с ней и в тот же день уехал, чтобы больше не возвращаться. С тех пор время от времени мне снились её глаза, чёрные, как самая тёмная, беспросветная ночь.
Возможно, всё было бы совсем по-другому, если бы хоть кто-нибудь мог дать мне дельный совет, как поступить в этой непростой ситуации. Имея огромный дом, фактически дворец, заполненный до краёв слугами и служанками, я никогда не имел ни одного друга. Родителям моим пришлось не просто сразу же после моего рождения, ведь в связи с никем не предвиденными обстоятельствами они рисковали потерять всё состояние, нажитое непосильным трудом нескольких поколений нашей семьи. Наш славный род никогда не чуждался труда — а потому, вместо того, чтобы встретить беду со слезами отчаяния, родители бросились в атаку, работая в тысячу раз больше обычного. Я был в то время им совсем ни к чему и меня отправили на воспитание к жесткому, даже жестокому деду. Только сейчас я понимаю — мне не в чем его винить — его душу раз и навсегда искалечила война; но и благодарить его мне тоже не за что. Он воспитал меня таким же жестким, безрассудно алчным во всем, что касалось боевой доблести. В мире, где на смену старому пришло новое, нечто более светлое, он оставался всё таким же фанатиком скальпирования врагов и поддачи их невыносимым пыткам — во всех смыслах этих слов. Я полагаю, именно поэтому по возвращению в родительский дом, мне так трудно давалось общение с кем бы то ни было; должно быть, мой нрав пугал людей. Я был совершенно сбит с толку и не знал, что правильно, а что нет.
Моя мать, о да! — она была прекрасна. Я искренне приветствую выбор отца. Отец же мой был во всех смыслах этого слова настоящий мужчина, но он так и не успел ничему научить меня. Занятой делами, он всё реже появлялся дома, чем приносил матери огромные мучения. Со временем наш счастливый мир, так недолго просуществовавший, разрушился. Я был отправлен в далёкую школу с глаз долой. Я никогда не чувствовал к себе ничего более тёплого, чем удивлённый взгляд итальянской смуглянки у фонтана. Я не знал, кто я; совсем не знал.
— Это не действует, — услышал я голос где-то далеко. Открыв глаза, я увидел духа, выпившего мою кровь. Наверное, я пребывал в бессознательном состоянии; но, судя по всему, продлилось это не долго. Не имея абсолютно никаких познаний в области медицины, я не мог оценить тяжкость моих ран, но оставалось жить мне совсем не долго — этот факт не вызывал никакого сомнения, потому что лужа крови растекалась по земле и конца этому не предвиделось.
— Почему это не действует? — Задал вопрос он сам себе — Проклятие Мундуса всё так же связывает мои руки. Я не повелитель мира. Я ничто.
Меня бросило в жар и сразу же — в озноб, когда я вновь увидел мучения оборотня. Месяц исчез за призрачной тучей, сделав волка человеком.
— Хозяин, — заскулил он и бросился к ногам призрака, — снадобье! Хозяин, за верную службу, облегчи мою участь!
— Вервольф! — завопил в ответ призрак, — посмотри на меня, кто я, по-твоему? Всего лишь ничтожный, почти бестелесный дух. Дух, но не повелитель молний и всего сущего! Ты мне привел не того.
— Но пророчество, — стонал ободранный человек, качаясь по земле, — всё ведь сошлось согласно пророчеству.
— Ты не достоин никакого прощения, — и, сказав это, призрак взмахнул рукой и выкрикнул заклинание. Ужасные боли оборотня усилились в тысячу раз, я понимал это, наблюдая за ним. Призрак применил проклятие пыток.
Ужасную картину прервали слова старика, с коим я беседовал в убогом поселении не более двух часов назад. Он, внезапно появившись в центре происходящего, всё так же курил свою трубку с самым невозмутимым видом.
— Зло опять бесславно проиграло, — сказал он.
Призрак узнал его.
— Никогда, — ответил он, — ведь зло есть суть всего живого. Без зла не было бы и добра, а значит ничего вообще.
— Мы не говорим о существовании зла, как силы, действительно бытующей, но как об отсутствии добра; подобно тому, как не говорим о существовании тьмы — но об отсутствии света, — заметил старик.
— Ты, я вижу, совсем не изменился!
— Ты тоже, Гораций.
И тот, кого называли Горацием, взвыл, как самый трагический персонаж в самой трагической драме всех времён:
— Но почему кровь не действует? Что не так? Двести лет, двести лет мучений, хуже которых нет ничего — и за что это? Во имя чего я принёс такую жертву?
— Я думаю, ты сам должен ответить на свой вопрос, — сказал старик, — не он твой враг. Это я. Как и те двенадцать наших лучших друзей и братьев, и наш учитель, великий Мундус.
Лицо Горация исказил ужасный оскал.
— Так зачем же ты пришёл сюда спустя двести лет, старик?
Должен сказать, старик длительное время пыхтел трубкой, видимо, не решаясь ответить:
— Потому что я знаю, как тебя убить.
В тот же миг призрак Гораций взмахом руки предал тело старика бесчисленному множеству нечеловеческих мучений. Оборотень, вновь превратившийся в волка, поспешил на помощь хозяину, но я внезапно набросился на него; я душил его из последних сил, коих у меня оставалось совсем не много. Я — окровавленный, избитый — и он — изодранный, жалкий — мы качались по земле, практически находясь уже в костлявых лапах смерти, но всё же пытались как можно больше отсрочить час встречи с нею. И только серебристый свет месяца был свидетелем этой конвульсивной схватки двух организмов, находящихся на тонкой грани в преддверии скоропостижного конца.
Немало усилий довелось мне приложить и боли претерпеть, прежде чем я всё-таки услышал предсмертный хрип; тем более я этому обрадовался, когда понял — ведь хрип был не мой. Нет, он принадлежал сразу двоим, испустившим его одновременно: оборотню, задушенному мной, и старику, умершему в страшных пытках. Не в силах даже пошевелиться, я безвольно лежал на земле, краем ока наблюдая, как призрак склоняется над телом убитого им врага. Всё внутри меня похолодело. О ужас! Неужели это чудовище и правда сейчас обретёт нечеловеческую силу?
Самые страшные мои опасения подтвердились, как только он поднялся, явно закончив ритуал. В нём что-то изменилось — и это сразу было заметно. Он увидел, что я, находясь на пороге смерти, разделался с его верным слугой, но в нём это не вызвало ни капли злости. Напротив, он преобразился; не могу утверждать этого с полной уверенностью, но на его иссохшем лице показалось даже что-то вроде улыбки.
— Сильные должны держаться вместе, — сказал он, — и хотя ты на волосок от смерти — ты силён, а я могу спасти тебя. Присоединись ко мне. Будь мне слугой — и ты об этом никогда не пожалеешь.
И тут калейдоскопом, в десять тысяч раз гораздо более прекрасным, чем все фейерверки мира, засверкали звёзды в ночном небе и, повинуясь чьей-то воле, спиралью закрутились у него над головой, образуя, таким образом для своего повелителя корону неземной красоты. Я увидел перед собой его высохшую серую руку, предлагающую мне дружбу и жизнь.
Я увидел картину из детских воспоминаний — свою молодую мать в светлом платье, озарённую утренним солнцем, занятую на огороде. Её окружали запахи свежести и разноцветные полевые цветы. В какой-то миг она ощутила моё присутствие, подняла своё прекрасное лицо вверх и улыбнулась мне.
Что мог сказать я ей? Что никогда по-настоящему никому не был нужен — ни ей, ни кому-либо другому? Что мне, взрослому и сильному, до сих пор не хватает только одного — чтобы она взглянула на меня и искренне сказала, что верит в меня? Мог ли я преступить через гордость и сказать это? Не мог, конечно же. Я ничего не сказал. Говорила она своим нежным материнским голосом. Её слова, как предрассветный туман, растаяли в холоде ночи, когда всесильный лорд, пришедший только что к мировой власти, вдруг понял, что первый же, кому он предложил стать союзником, отрёкся от него. Он предавал отступника всем многочисленным пыткам и страданиям, которые мог нанести. Он отчаянно пытался оживить того, кто практически умер, дабы умертвить затем ещё тысячу раз! Но его магия не действовала на меня; в моей груди впервые за всё время что-то горело теплом, что-то стучало. Потрясенный до ужаса, почему его чары не действуют, призрак осыпал меня самыми страшными проклятьями, а я спокойно ему отвечал:
— Ведь ты совсем ничего не можешь!
Не так уж и много времени прошло в странствиях, и я остепенился. Подобно блудному сыну, я возвращался домой бесконечно счастливым. Повсюду были слышны песни, солдаты, возвращавшиеся с фронта, радовались не меньше моего. В одном из питейных заведений я много выпил с ними пива, проклиная кайзера, насмехаясь над его союзниками и горланя народные песни, прославляющие свободу. Я обрел много друзей.
Когда по тропинке я подходил к дому, мой преданный дворецкий встречал меня, стоя у открытой двери. Я отсалютовал ему и, радостно смеясь, воскликнул:
— Коллинз, а почему бы вам не устроить себе выходной дня на четыре?
Таким образом осчастливив верного слугу, я вошёл в старый, как мир, опустевший дом. Я действительно его ненавидел. Я поднялся к себе в комнату, где жил, будучи ребёнком, и выглянул из окна на луг, раскрашенный цветами.
И взошло солнце.
Тимофей Бинюков © 2012
Обсудить на форуме |
|
