|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Снимаем кино Юлия Лукичева © 2018 Я не знаю, как заканчивается эта сказка Никогда раньше не стояла на крыше. Такое странное ощущение. Вроде, если приглядеться, все нормально — люди ходят, машины ездят. А потом вспоминаю, где я, и накатывает удивление: эти фигурки внизу — машины? А эти точки — люди?
Так задумалась, что и не заметила, как сделала шаг вперёд, руки раскинулись...
— Смертница из палаты 96, на ковёр!
Открываю глаза. Белый потолок, белые стены. Привычно. Встаю, готова звенит. Еще бы. Смотрю в зеркало — рожа опухшая. А что вы ждали?
— Смертница из палаты 96, на ковёр!
Да, да.
Включаю воду, провожу мокрыми пальцами по зажмуренным векам. Становится немного легче.
— Смертница из палаты 96!..
Ну хватит, хватит! Руки — в карманы потрепанного белого халата, ноги — в стоптанные парусиновые тапки. И вперёд.
На этот раз их было двое. Один — блондин-ботаник, в очочках. Второй — бритый наголо. Оба в одинаковых деловых костюмах. Оба зло смотрят. Ботаник — со смущением, бритый — с мрачным наездом.
Приподнимаюсь на мыски, перекатываюсь на пятки:
— Здрасьте.
— Вы не могли бы умирать достойнее? — выпаливает блондин. Он ещё и картавит, чудненько.
Поднимаю бровь, смотрю на бритого. Тот неохотно кивает:
— Немного хоть подумала, прежде чем с крыши сигать? Нахрена людям все ожидание портить?
Смотрю в сторону, насупившись. Сами бы пошли и умирали, если такие умные! Сажают их в офисы разнос учинять, дали бы самим сначала на своей шкуре попробовать!
— Не молчать! — рявкает блондин, хватает длинную линейку и хлёстко ударяет по столу. Я вздрагиваю и начинаю злиться. Но злиться нельзя. Нехорошо. Надо быть хорошей девочкой, пусть и не всегда получается.
— Убрал бы ты линейку, господин хороший, — говорю сквозь зубы. — И объяснил по-человечески.
Бросает линейку, в отчаянии взмахивает руками. Сажусь на свободный стул, притягиваю к себе соседний и кладу на него ноги:
— Закурить есть?
Бритый бросает пачку, ловлю, достаю две сигареты, одну прикурить, вторую за ухо. Они делают вид, что не замечают отсутствия моих манер.
Выпускаю дым. Хорошо. Дым в потолок — это прекрасно.
— Что надо-то? — говорю уже вполне миролюбиво.
Блондин как будто этого и ждал. Срезом выверенной линии стрижки отсвечивая яркий свет лампы, расстилает по поверхности стола графики на тончайшей, нежно шуршащей бумаге. Начинает водить фигурной указкой из одной точки в другую, сыплет терминами. Смутно понимаю, что спрыгнула слишком быстро, не достигнув должного уровня эмоционального накала у зрителей. Дались им эти зрители!
Блондин продолжает водить остриём указки:
— Рейтинги последнего периода... частота посещения канала... распоряжения сверху... повысить напряжение для стимуляции необходимого количества катарсиса...
Не выдерживаю:
— Катарсиса-шматарсиса! Ты сам там был? Ну хоть раз?
Мнётся. Все с ним понятно.
— Вот и не говори мне! Не говори! И не заикайся, я ещё не закончила. Идею поняла, попробую сделать все, что смогу.
— На твоё место много претендентов, — еле слышно шепчет блондин. Врет. Кому ещё нужна эта дыра.
Бритый смотрит на меня и качает головой:
— Придётся накинуть двадцатку, не меньше.
Рявкаю, вскакивая на ноги:
— Сделаю, что смогу. Понятно?
Блондин раздраженно машет в сторону двери, бритый закатывает глаза, мысленно показываю им обоим третий палец. На том и расходимся.
...очнулась, прикованная к рукояти, вращающей столб. Помещение небольшое, больше ничего и нет, разве что дверь да маленькое окошко, затерявшееся где-то под потолком. Ходи себе и крути, отвлечься особо не на что. Повращала запястьями, задумчиво глядя на кандалы. Хорошие кандалы, крепкие.
— Эй! — донеслось лениво из-за двери. — Что встала? Работай.
Ладно, поработаем. Послушно налегла на рукоять, сначала вздрогнувшую под ладонями, потом мягко поддавшуюся. Как живая. И пошли.
Крутила-крутила, пока не стало скучно.
— Эй, за дверью, — спрашиваю.
— Чего тебе?
— А чего я кручу-то?
— Помпу насоса.
— А что отсасываем?
— Воду!
— Зачем?
— Чтобы не погрузиться слишком глубоко.
Чтобы не погрузиться слишком глубоко. Хм.
— И на какой мы уже... глубине?
Пдыщ! — глухо ответило сверху и сбоку. Пам-парапапам! — прошёлся громовой скрежет наискосок направо. Взвизг какофонии голосов донёсся приглушенно, издалека.
— Вода, — испуганно вскрикнуло за дверью. — Вода! Качай, родненькая! Качай быстрее!
И топот убегающих шагов.
— Вода, — мрачно повторяю. Словно в подтверждение, ног что-то мягко, прохладно коснулось. Я так и подпрыгнула, и побежала вокруг столба!
Вода помедлила, задумалась. Стала неспешно плескаться вокруг щиколоток. Потом вроде даже отступила немного. Но только я остановилась прислушаться, взвилась и обняла мне колени! Вытягивая ноги из цепкой хватки, побрела я дальше по кругу. Умирать надо с достоинством, говорите? Какое может быть достоинство здесь, в этой клетушке? Утону, как крыса в помойном ведре. Тфу, мерзко.
Бросила рукоять. Вода сразу жадно подскочила до бёдер, обвилась, заплескалась. Холодит, зараза.
Что-то я не готова, чтобы она вот так быстро победила. Похожу ещё немножко.
Хожу-брожу, вроде помельче стало, полегче двигаться. Это я одна так быстро воду откачиваю или еще кто? И что за чудо-подлодка нас несёт? И куда?
Откуда-то донеслось:
— Свет! Вижу свет! Мы почти на поверхности! Миленькие, поднажмите!
Крррррр, донеслось в ответ снизу. Вода потеряла всю свою неспешную игручесть и моментально поднялась мне до груди. Опять вопли множества голосов. Неужели все утонут?
Налегаю на рукоять изо всех сил, шагаю, шагаю, шагаю. Вода бьет меня, давит. Ходить тяжело. Но вроде прибывать стало помедленнее. Ходить тяжело. Ничего. Мы почти на поверхности. Кто-нибудь да спасётся. Надо только сделать... ещё шаг.
Вокруг меня света нет вообще, холод ужасный, ходить тяжело. Может, отдохнуть? Скроюсь скоро вся под водой, надолго меня после этого не хватит. Неважно. Идти. Надо умирать с достоинством.
И вот она пришла, чёрная бездна, надела мне холодный капюшон на голову. Идти. Разжала зубы, вырывая из нутра последние пузыри живительного воздуха. Идти. Ты меня убиваешь, тварь, но я все равно буду сопротивляться. До. Последнего...
Задыхаясь, открыла глаза. Белый потолок. Замигала, зажмурилась. Как ярко вокруг. Встала, глянула в зеркало — рожа опухшая. Чего ещё ждать.
Села обратно, голова гудит. Ну да. Хорошо, к начальству не зовут, получили свои рейтинги, значит... Чтоб они сдохли. Раз по пятьсот.
Открываю глаза и тут же зажмуриваюсь. Солнечный свет, отражающийся от снега и льда. Помигала, глаза потёрла, вроде привыкли. Оглядываюсь. Вокруг снежная пустошь. Чёрные вкрапления людей, бредущих в одном направлении. Поворачиваюсь посмотреть, куда. К горной гряде. Хорошо, пойду вместе со всеми.
Идём. Нас много, впервые вижу рядом столько смертников. Видимо, не одной мне непривычно, все молчат. То и дело понимаю взгляд на горы, на самую высокую вершину. Она зовёт. Притягивает. Я вижу чёрные точки, ползущие по склонам гор. Я понимаю, куда они стремятся. Я понимаю, что скоро стану одной из них.
Мы идём долго. Горы становятся ближе, но медленно, неохотно. Я начинаю чувствовать усталость и злость. Хочется наброситься на кого-то и... вцепиться зубами. Сдерживаю это желание, но оно быстро набирает силу. Иду вперёд, не смотря больше по сторонам. Холодно.
— Эй, сестренка, есть хочешь?
Меня мягко берут за плечо и, придав разгон в нужном направлении, усаживают на землю. Нет, на какой-то мешок. Вскидываю взгляд, но зацепиться не за что — лицо говорящего замотано тряпками, пальцами в перчатке протягивает мне кусок бурого цвета.
— Бери, бери. Ешь.
Беру, откусываю. Сто смертей не ела, уже забыла, как это делают. Мясо холодным комом неуклюже перекатывается во рту, глаза начинают закрываться...
— И тут я ему и говорю: милый человек, ты посмотри, что творишь! Костюмчик-то весь порвался!
Взрыв смеха. Передо мной... огонь? Надо же, сто смертей не видела огня! Протягиваю, грею руки, пламя гладит их теплом.
Оказывается, мы у подножия. Покрытые снегом деревья торчат с покрытых снегом склонов. Темнеет. Вокруг люди, как кто умеет, устраиваются на ночлег. Замотанный в тряпки все сидит и хохмит у костра. У него на поясе топор, на ногах меховые сапоги. За плечом винтовка. Больше ни у кого таких вещей нет.
— Откуда у тебя все это? — спрашиваю. Он скалится:
— Не вчера родился.
Фу, грубиян какой.
— Ты это, — продолжает он уже помягче. — Там срубы есть. Не на снегу же спать.
— Где?
Показывает на деревья неподалёку:
— Там. Только сильно об этом не болтай, места не особо много.
— Хорошо.
В наступающей темноте срубы похожи на гнезда, которым наскоро и грубо придали форму домов: доски разной ширины подогнаны неровно и торчат, крыши косые. Но все равно укрытие. Пробираюсь по колено в снегу к ближайшему, больше наощупь нахожу дверь, открываю. Внутри темно, но теплее, чем снаружи, тепло дует в лицо. Сонное дыхание спящих людей.
Осторожные пальцы обхватывают локоть.
— Ты это, — в тихом шепоте узнаю голос замотанного, тряпки затрудняют ему речь, — иди вдоль стенки и на свободное место, как найдёшь, ложись. Одеял там много.
Я даже не успела ничего ответить, подтолкнул вперёд и закрыл за мной дверь. Только и осталось сделать, как он сказал.
— Соня.
Открываю глаза. Солнце пробивается сквозь щели, шаловливо бросает лучики по стенам. Сказка прям. И замотанный нависает, руки в боки. Потягиваюсь:
— Сто смертей не спала. Уже забыла, как это здорово — выспаться-то!
Кивает. Осматриваюсь.
— А где все?
— Ушли уже.
Подскакиваю:
— Как?! Куда?!!
— Куда-куда, — присвистывает и вертит указательным пальцем в потолок.
Встаю. Надо же, мы с ним примерно одного роста, он совсем чуть выше.
— А что там наверху?
— Не знаю. Оттуда ещё никто не возвращался, — скалит зубы из-под своих тряпок.
— А ты сам не ходил?
— Нет.
Странно.
Выхожу из домика. Задираю голову, смотрю на вершину. Она зовёт. Манит. Она прекрасна.
Оказывается, он вышел за мной.
— Она не зовёт тебя?
Пожимает плечами:
— Меня много что зовёт. Хочешь, речку покажу?
Моргаю:
— Речку?
— Ну да. Горная. Наполовину замёрзла.
Бросаю взгляд на вершину. Она не изменилась в своём великолепии. Но...
— Речка твоя далеко?
— Нет, минут пятнадцать идти.
— Наверно, можно. Я так давно не видела зиму, это должно быть так здорово!
Это оказалось лучше, чем здорово. Узкий поток реки перепадами сосулек впадал в необыкновенно правильной формы озерцо, ледяной тарелкой раскинувшееся внизу. И вокруг пестрый черно-белый лес. И ни звука.
— Там кто-то есть? — шёпотом спрашиваю я.
— Иногда туда прибывают охотиться. Дичи полно, — сплёвывает. — Бухают напропалую. Я потом вещи полезные нахожу. И... не только нахожу.
Винтовку гладит. Подходит ближе:
— Смотри, там внизу заяц прыгает.
— Где?
— Так он тебе и сказал!
Дёргает за руку, чуть не сваливаюсь вниз, но в последний момент жёстко вытягивает к себе, смеётся. Паскуда! Залепляю ему снежком хорошего размера, прямо в лицо:
— Дурак, а если б я упала? Ты мне чуть все рейтинги не испортил! — а настроение такое хорошее, прям петь хочется. Давно так не было.
Смеётся, разматывает тряпки, вытряхивает из них снег.
Начинаю хохотать:
— Усатый! Вот не думала!
Улыбается, наматывает обратно свои тряпки:
— Жизнь-то в тебе осталась. Прям посмотреть приятно.
А глаза сквозь просветы в ткани смотрят пронзительно. Сначала на меня, потом вверх...
Вслед за ним я посмотрела на горный склон и увидела гигантскую волну снега, сползающую, склоняющуюся, пикирующую прямо на нас.
Замотанный завопил что-то (за грохотом лавины не услышала), схватил меня за локоть и поволок к ближайшему дереву. Около огромного ствола мы упали на колени и обхватили друг друга, как дети.
И накрыло. Сдавило. Топтало.
Затихло. Появилась возможность осознать себя.
Снег набился везде, даже в рот, глаза, уши. Руки-ноги зажаты, придавлены. Вокруг холод, темнота.
Рядом застонало, закряхтело, стало шевелиться. Донеслось приглушенное:
— Вот разбери ее зараза!
Замотанный?
Да. Его руки стали грубо шарить вокруг моего тела, разгребая снег. Скоро я могла пошевелиться и стала помогать, уминая и утаптывая снег. Получилось маленькое тесное пространство, заполненное нашим тяжелым дыханием.
— Ты когда-нибудь выбирался из-под лавины?
— Нет. Но принцип должен быть довольно простой — двигаться вверх, правильно?
— Нам хватит воздуха?
— Думаю, да. Мы скорее замерзнем, чем задохнёмся. И это хорошо.
— Почему?
— Замерзать не больно. Вот сгорать — это очень больно. Так что нам повезло в любом случае.
Скоро выяснилось, что над нами снег плотный, как стена, везением тут и не пахло. Не важно, он же хотел меня успокоить. Я села, с трудом дыша:
— Глупо. Я должна была умереть на пути к вершине.
— Бред.
— Почему бред? Как же цель?
Он даже замолчал на некоторое время. Потом выдавил:
— Цель?
— Да, конечная цель.
— И какая она, по-твоему?
Я задумалась. Как бы это сформулировать половчее?
— Выиграть жизнь.
— Да ну?
— Ну как. Говорят, в особых местах можно выигрыш найти. А если не найти, то хоть поумирать положенное количество смертей по контракту, и пожить дадут. Зарплата, опять же, копится.
Он сел, притянул меня к себе, мы обнялись, стало чуть теплее.
— Дурочка. Ты хоть помнишь, с чего все началось?
— Как я начала умирать?
— Да.
Помолчали.
— Знаешь, сейчас поняла, что не помню. Меня столько раз перезаписывали уже. Все, что было раньше, кажется ненастоящим. Может, я даже преступление совершила. И теперь умираю положенное.
Усмехнулся:
— Не, такие, как ты, преступлений не совершают, можешь быть спокойна.
— А у тебя какая цель?
Вместе ответа он, еле заметно придыхая, стал тихонько рассказывать очередное из своих приключений. Я улыбалась, слушала, глаза закрывались...
Яркий свет. Белый потолок. В зеркале опухшая рожа. До чего противно. Скорее забыться. Скорее упасть. Скорее бы отсюда.
Яркое солнце, зелёная трава. Как красиво. Неподалёку лес, наверху облака. Неспешно дует ветер, летают птицы. Красота какая, вот всегда бы так было! Раскинула руки и побежала.
Никого вокруг. Ничего примечательного. Надо искать цель.
Но так неохота. Иду по лугу, собираю цветы, венок оформляю. Думать ни о чем не хочется, только глаза щурить, глядя вдаль. Что там, на опушке? Похоже на лагерь или привал. Несколько шалашей, дымок костров, переходящие с места на место люди. Что ж, пойдём посмотрим. На голову венок и вперёд, припевая.
Похоже, охотничий лагерь.
От одного из костров уж больно знакомые взрывы смеха доносятся. Неужели?..
— Ты!
Да, вот он встаёт, с лица ещё не сошла усмешка от последнего рассказа.
— Замотанный!
— Живая! Какими судьбами!
Но какой же он замотанный, уже просто усатый.
— Что ты здесь делаешь?!
Хохочет, обводит руками вокруг:
— Ты посмотри, каково здесь!
— Я вижу. Ничего... особенного?
Прямо спрашивать, нашёл цель или нет, неприлично.
Мотает головой, блаженно жмурится и выдаёт совершенно нецензурную фразу о том, где тут что-то особенное, кто его ищет и куда им можно направляться прямым ходом. Тут уже я хохочу, вместе со всеми окружающими. Он внезапно серьёзный:
— Венок тебе идёт очень.
— И давно ты здесь?
Идём вдоль опушки леса, тёплый ветер играет с волосами и одеждой. Сказка.
— Да не так давно. Несколько дней. Вот, местных нашёл, пока к охотникам прибился.
— Охотничий ты тип, я смотрю. Уже опять прибарахлиться успел.
Шлепает по винтовке и ножу за поясом, довольно гладит усы. Потом сокрушенно качает головой:
— Сколько было возле горы, не сравнить. Там место хорошее, хлебное. Здесь бы такое найти и заживем!
Окидывает взглядом окрестность.
— Вон там хорошо дом строить.
— Типа тех срубов?
Смеётся:
— Гораздо лучше. Тут же неподалёку и деревня есть! Можно инструмент достать.
— Деревня? Покажешь?
— Хоть сейчас.
И зачем мне эта деревня далась! Так хорошо шли и болтали. А как на проезжую дорогу вышли, сразу навстречу телега, мертвеца везут. И весь настрой сбило.
— Как это он? — спрашиваю мужика на телеге.
— Утопник, — крестится. — Дался им этот сундук.
В груди до боли сжало, захолодило.
— Какой сундук? — еле двигаю губами.
— Да на дне пруда! Дался он им! Со всех сторон прут и тонут, как котята!
Смотрю на усатого и отчаяние из моего взгляда медленно, неотвратимо перетекает в его.
— Слушай, зачем тебе этот сундук, а?
Мы уже не болтаем, идём быстро. Цель найдена, осталось определить способы достижения. Усатый недоволен. Я злюсь в ответ:
— Не нравится, иди в другую сторону! Я должна его увидеть.
— Зачееем? — тянет он, закрыв глаза.
— Чтобы понять, как достать или открыть.
— Ой, что это даст? Похвалят и по голове погладят?
— Слушай, ты! Самый умный?! Не знаю, сколько ты умирал, а мне уже хочется закончить! Достало не жить! Откуда я здесь, почему на мне это? — дергаю за рубаху на груди. — Не хочу я тут быть!
Стоит и смотрит задумчиво:
— А чего хочешь?
— Чтобы отпустили меня. Надоело. Чтобы не мчаться, не рваться. А вот погулять можно было. Как мы сегодня.
— Так что мешает? Вот я, вот ты. Пошли гулять дальше.
Поневоле улыбаюсь:
— А сундук?
— Убежит он, что ли?
— А рейтинги?
Хохочет, садится прямо в пыль у дороги. Хлопает по земле около себя. Сажусь. Вечер-то какой чудесный. Солнце садится, трава шелестит и блестит закатным блеском, ветер шепчет что-то, с птицами общается. Усатый поворачивает ко мне лицо, румяное в закатном свете:
— Скажи, что ты знаешь о зрителях?
Морщу лоб:
— Где-то они есть, это точно.
— А кто они, что они?
— Никогда не думала. Наверно, люди, живут своей жизнью.
— Это как?
Пытаюсь вспомнить текст из обрывка газеты, попавшегося в одной из прошлых смертей:
— На работу ходят. Детей растят. Вроде так.
Смеётся:
— Все это давно не так.
— Тебе откуда знать?
— Думаешь, что я такой шутник и балагур? Смертники разные есть. Умирать начинают в разном возрасте. Ты вот, судя по всему, с детства, да ещё и не сама решила. Продали, скорее всего. А есть такие, которые сами. Они помнят. И я когда начинал, хоть и давно это было, тоже помнил. Так вот. Хожу, шучу, люди улыбаются, разговаривать начинают. Интересные вещи выясняются.
— Какие?
— Ну представь, живут люди, живут, смерти боятся. Сначала органы научились пересаживать, потом вообще выращивать, а потом, — улыбается, — и нас с тобой клонировать. Но страх смерти-то никуда не ушел, здесь он. И происходит разделение на тех, кто клонов живыми считает, и тех, кто нет. Вторых большинство. Это прооперированные донельзя дрищи, у которых в теле почти ничего своего не осталось. Но они живут. Если это можно назвать жизнью — под постоянным присмотром врачей и сиделок. Сами ни поесть, ни пернуть не могут. И вот сидят, прилипнув атрофированными задницами к инвалидным креслам, и делать ничего не остаётся, как смотреть! Смотреть, как мы с тобой тут, — он рассмеялся, — корячимся.
Наверно, я любила его в этот момент. Я решила рассказать свою тайну.
— Говорят, — слова трудно идут, словно стыдно в чем-то признаться, — если хорошо умирать, то после окончания контракта селят в месте, которое прямо под твои желания создают.
— А космический корабль впридачу не обещают?
Что ему мои секреты, видит он их насквозь. Неужели и правда придумали все, а я так долго верила, ждала и надеялась зря.
Стемнело. Я ушла и потерялась в ночи, только «пока» ему и сказала.
Через несколько дней он меня нашёл.
— Пошли, — говорит, — покажу что.
— Уйди, — отвечаю. — Видеть тебя тошно.
— Вот-вот, — говорит, — заодно тебя и накормим, а то отощала вся.
Пошла неохотно, а что делать, он же за руку схватил и тащит, аж почти больно. Не люблю сюрпризы.
— Тебе понравится! — зубами сверкает из-под усов, ишь ты.
Но когда мы дошли, я была вынуждена признать, что он прав. Аист выглядел шикарно — мощный, высокий, ладно обструганный.
Я прищурилась, глядя на поверхность пруда:
— Думаешь, он поднимет сундук?
Смеётся:
— Он-то все поднимет, осталось нырнуть и привязать.
— Ты пробовал?
— Нет, тебя ждал, это ж тебе надо. Я только нырял место точное определить. Глубоко он лежит, скотина. Но мы достанем.
И смотрит, наглец, с улыбочкой. Невольно улыбаюсь в ответ. Он внезапно спохватился:
— Пошли ужинать.
Легко говорить — достанем. Приступили с утра. Через несколько часов у меня уже уши не откладывало от попавшей воды и голова слегка гудела из-за постоянных ныряний. Мы сидели на берегу, смотрели в воду и ненавидели сундук.
Усатый сплюнул:
— Вот зараза. Надо веревку под дно протащить. Давай последний раз пробуем, я углы от ила очищаю, ты обматываешь. Получится или нет, все равно идём обедать.
Вздыхаю при мысли о воде, поднимаюсь:
— Я смотрю, ты парень хваткий, перекусить шанса не упускаешь.
Скалится, смотрит на меня:
— Я вообще своего не упускаю.
Балагур. Вода с прохладцей принимает меня в свои объятия. Я тоже ей не рада.
Основная подстава смерти — ее внезапность. Конечно, я никогда не умирала больной или старой, может, там все по-другому. Обычно нет такой паузы, момента предела, что понимаешь: «сейчас я стану на мгновение ближе к вечности». А хорошо бы был. Потому, что он очень помог бы, когда тягаешь под водой сундук, пытаясь запихнуть под один из углов в очередной раз съехавшую веревку. Это маленькое предупреждение было бы очень кстати для тела, борющегося с удушьем, и для разума, борющегося с собственным телом. Оно объединило бы борцов в слитном и реактивном движении на поверхность за воздухом, так прискорбно необходимым в большинстве случаев. Жаль, что такого момента у меня не было никогда. Как и сейчас. Я живу? Я умерла? В глаза то плещет вода, то бьёт яркий свет, никакой опоры, да и руки не слушаются. Какие-то вопли. Это кричит усатый где-то рядом со мной. Внезапно понимаю, что он несёт меня. Как куклу, под мышкой. Какой стыд. Почему-то очень стыдно. Дышать больно. И невозможно. Закрываю глаза. Меня кладут на землю, усатый продолжает орать, переворачивает и дёргает мое тело. Сколько можно. Кажется, это называется искусственное дыхание. Ужасно грубая процедура. Но, в принципе, не так все плохо. Рывки становятся слабее. Усатый уже не кричит. Он гладит меня по волосам и плечу. Прижимается губами к моим, шепчет моё имя. Имя? У меня нет имени, я...
— Смертница из палаты 96!
Открываю глаза. Белый потолок.
Выть хочется. Ноги в тапки, руки в карманы. Вперёд.
На этот раз в офисе один, седовласый и респектабельный. Как они мне надоели. Как я сама себе надоела. Но что делать, послушаем.
— Номер 96, какова твоя цель? — мягко спрашивает он.
Вспоминаю разговор с усатым, хмурюсь:
— Про это не принято разговаривать.
— Почему же не принято?
— А вот так. Закурить есть?
Улыбается, как робот:
— Шутки свои оставь. Не к месту.
Надо вести себя хорошо. Но почему-то не охота. Разваливаюсь на стуле, нога за ногу:
— Тогда о чем говорить будем?
Смотрит на меня некоторое время, потом происходит еле уловимый сдвиг, лицо плывет, улыбка смягчается почти до отеческой. Может, он реально робот?
— Мать тебя продала, когда ты ещё совсем мелкой была. За твою смазливую мордашку хотела другим деткам существование обеспечить. Вот и все. А ты сидишь тут, суперзвездой себя вообразила, не стыдно? Жалкое зрелище.
Вижу на столе пачку сигарет, беру уже без спроса, закуриваю. Выпускаю дым в потолок, думаю. Вспоминаю слова усатого. Смотрю на дядю. Может, врет. Может, нет. Я действительно ничего не помню. Выражение его глаз можно трактовать как угодно. С такой же мягкостью во взгляде маньяк в одной из смертей расчленял меня на куски. Внезапно понимаю, что старые — они всегда врут. Даже когда говорят приятное. Даже когда заботятся. И не потому, что хотят или не хотят. Просто они уже обросли столькими слоями разной правды и неправды, что сложно понять, где тут их истинное мнение.
Вот и этот. Жалкое зрелище, ишь ты. Его участливое выражение становится мне противно.
— На себя в зеркале давно глядел, дядя? — вежливость моей улыбки безупречна.
Где его линейка? Почему не шарахает по столу. Почему не заканчивается этот нудный заунывный разговор. Почему эти разговоры никогда не меняются?
— У компании на тебя особые планы. От тебя много ждут. Не разочаруй. А то желающих поумирать действительно много.
Заладили. Все об одном и том же.
Встаю:
— Когда кончается контракт?
— Ты куда-то спешишь?
— Конечно. Дать другим возможность поумирать, — сарказм — это наше все.
— Не торопись. Мы с тобой, считай, только начали.
Начистоту?
— Меня не отпускает некое смутное ощущение, что вы мне врете.
Он улыбается:
— Теперь мы на вы?
Мотаю головой:
— Не только ты. Вы все. Как будто я должна что-то сделать. И при этом не знать, что.
Продолжает улыбаться, но лицо уже немного застыло.
— Не надо тебе много знать, девочка. Иди.
Я в открытой степи, бушует ветер. Мимо меня бегут люди. А он? Никто не смеется. Нет, тут его нет. Оглядываюсь. Прямо на нас идёт стена дыма, подведённая понизу линией огня.
«Замерзать не больно. Вот сгорать — это больно».
С этого момента я отказалась умирать.
Я приняла решение, и оно было только мое. Перед лицом трещащей и пылающей жаром стены, на виду у всех невидимых и ждущих моих мук смотрящих я заорала в небо:
— Усатый! Где ты?
И пошла искать.
Решение жить давалось не просто. Конечно, я умирала. Но теперь это было по-другому, в основном, насильственные смерти. И я не сдавалась без боя. Я училась. Не только приемам рукопашной, училась распознавать их ходы, видеть внутреннюю сетку событий. Это было нелегко и не всегда получалось, информации не хватало почти всегда. Я училась улыбаться и балагурить, хлопать глазами и жеманно улыбаться. Постепенно система раскрывалась во всех своих гаденьких деталях. Как же это было противно. Усатый оказался прав, полностью прав. Как он может жить с этой правдой? И где он?!
Я столько раз умирала. Я столько всего узнала. Я больше ни разу его не видела. Где он?
Я постоянно скучала по его смеху и прибауткам. С ним все давалось легче.
И дошло до того, что лежу в пентаграмме, вокруг меня речитативом читают слова. История была очень интересной, даже была любовная линия, но партнёр не выделялся умом и поэтому не добился моего интереса. Вроде бы, он покончил с собой на каком-то этапе именно по этой причине, не могу точно сказать. Теперь моим жертвоприношением собирались вызвать, кажется, демона. Уж не знаю, какие спецэффекты подготовили и сколько это все стоит, я лежала, как полагается жертве и думала о хорошем. Скоро кончится контракт, можно будет остаться вдали от всех этих красочных действ, сидеть по утрам и пить чай... или кофе, неважно. Потом выходить на прогулку, смеяться и бегать под солнцем.
Солнцем?
Белый свет, режущий глаза.
Я дернулась. Речитатив вернулся в уши громче прежнего. Вспышки огня, треск свечей.
Белый свет.
Это никогда не кончится.
Это будет всегда.
Такова моя жизнь.
Такова моя... смерть?
Я встала в пентаграмме и оглядела стоявших вокруг нее. Мужчины и женщины в темных балахонах с капюшонами. Я знала, что под балахонами они голые. Угадайте, для чего.
Со злой улыбкой я хапнула ритуальный нож. Прямо из-под носа главного капюшона.
Речитатив смолк. Я улыбнулась. Столько смертей — а я сама никого не убила. Жалкое зрелище.
Началась резня. Сопровождаемая воплями.
И потом, всю в стекающих потоках крови и скользящим в красных пальцах ножом, окружённую стонущими и уже тихими телами, меня озарил свет. Это открылась дверь, яркий проем, свет бил в глаза, заставляя прикрыть их мокрой рукой. И идти. Вперёд.
Овации.
Ко мне спешит ведущий, грассируя:
— Приветствуем победительницу!
Смотрю на свои ладони. Они красные. Роняю нож.
— Прошу вас, краткая передышка на привести себя в порядок, а затем — финальное интервью!
Хрипло:
— Финальное перед чем?
Смеётся:
— Перед окончанием контракта, конечно!
Втолкнули в душ, холодная вода бьёт в лицо, мягкая пена, мягкое полотенце. Белую рубашку на голову, конечно, белую. И снова на яркий свет, садиться на диван напротив ведущего, бок о бок с...
— Это ты, — одновременно говорим мы оба. У него фингал под глазом и усы обгорели. Видимо, тоже сорвался. Это он!
— Это ты, — повторяет Усатый.
— Это ты, — соглашаюсь я.
Далёкие рукоплескания аудитории.
— Теперь, когда мы собрались здесь, давайте обсудим, что будет дальше. Как вам кажется?
Неловкая пауза. Я вижу, что Усатый напряжен, взвинчен на последнем пределе и готов душить ведущего голыми руками.
Мило улыбаюсь и щебечу:
— Это такое счастье — работать на столь великую компанию!
Сбоку на меня смотрят, как на идиотку, но ведущий поощряюще кивает. Закатываю глаза, заливаясь восторженно:
— Столько раз хотелось опустить руки и сдаться! Но я верила, что справедливость восторжествует и мои усилия будут вознаграждены начальством! Я так счастлива, что это наконец-то произошло!
Неловкая пауза.
Мы с ведущим синхронно поворачиваемся и смотрим на Усатого, как на идиота. Он кашляет:
— Ну да... это... большая честь.
Ведущий подхватывает:
— И теперь вас двоих и только двоих ждёт счастливый конец — парный уход в закат. Скажите, вы будете держаться за руки?
Мы переглядываемся (у него дергается ус), потом смотрим на ведущего. Странным взглядом.
— Да, — выдавливаю. — Это очень романтичная картина — уходить в закат, держась за руки.
Ведущий эйфорически кивает, глядя уже не на нас, а в камеру:
— Личная планета, личный космолёт, прекрасно обставленный дом и начальный капитал, которого хватит на все начинания даже ваших внуков и правнуков! Если все сложится. А мы-то надеемся, что все сложится, ведь через сорок лет в программе «Сорок лет спустя» мы снова встретимся с нашими героями, чтобы узнать, как у них идут дела! Спасибо, что смотрите наш канал, оставайтесь онлайн и после титров пойдет шоу-зоопарк!
Не смотря на нас, краем рта командует:
— Беритесь за руки и к воротам.
Мы смотрим на громадные двери с вывеской «Врата Победителей», как баран на новые ворота.
— Да-да, — вполголоса бормочет ведущий, все так же не глядя на нас. — Вперёд.
Усатый берет мою руку. У него приятная жесткая ладонь. Мы встаём и, сопровождаемые овациями, идём по цветной ковровой дорожке к вратам.
— Как думаешь, — тихонько спрашиваю, — за этими дверями нас ждёт камера распыления?
— Без понятия, — Усатый отвечает тихо, улыбается и машет камерам. — Сейчас шоу с продолжением действительно в моде.
Смотрю на него во все глаза:
— Значит, у нас есть шанс?!
Встречается со мной взглядом, усмехается:
— Похоже, есть.
Мы стоим на пороге врат, они открываются, видна дорожка к космолету, освещенному заходящим солнцем.
Оборачиваемся на вспышки камер. С нами прощаются, все счастливы.
И мне хочется сделать что-то дурацкое, грубое, отчебучить чего-нибудь напоследок!..
Но я улыбаюсь. Просто улыбаюсь. Юлия Лукичева © 2018
Обсудить на форуме |
|
