|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Фантастика 2006 Данила Сергеев © 2006 Взмахом ее крыла -1-
Тени в рассветной мгле. Хищные силуэты в темноте западного неба.
Торпедоносцы скользят над самой водой.
Ветер звенит. Крылья рассекают тяжелую дымку. Глаза пилотов сощурены в линии. Удерживая строй, эскадрилья несется над свинцовой гладью, сквозь влажную пелену тумана — на восток! Туда, где в янтарной бухте, в неестественно яркой полосе рассвета — как на ладони, лежит вражеский флот.
Первые блики пляшут на водной глади, выхватывая из расступившегося, как по сигналу, тумана — четкие, литые формы. Строгие очертания крейсеров, туши линкоров, дурацкие лоханки авианосцев; кубики надстроек, ажур смотровых вышек...
Океан безмятежно спокоен. Ни тени; ни души; ни звука.
Сигнальные огни притушены. Флот спит.
Зачарованный, я смотрю на эту прозрачную, хрупкую, неправдоподобно красивую картинку — застывшую впереди, в минуте полета, в последнем вдохе тишины... и гортанный голос комэска вырывает меня из транса:
— ПЕЛЕНГ!
Звенья резко разбегаются в стороны, выстраиваясь в косую линию. Судорожно глотая воздух — оказывается, давно уже глядел, затаив дыхание! — я тоже выжимаю рычаги, уходя влево и вверх. Шестая Истребительная рассыпает строй: зубьями огромного гребня, что пронесется сейчас над островом, вспарывая воздух и безжалостно сметая все, что рискнет подняться.
Торпедоносцы — чуть в стороне, и в трех сотнях футов ниже — поводят тупыми носами, нащупывая невидимые ниточки боевых курсов.
Бомберы — где-то позади. Некогда оборачиваться, да и смысла никакого нет: темное небо на западе затянуто мглой... но они там. Четыре эскадрильи отборных пикировщиков, готовых со свистом уложить свой груз в ладошку вражеской палубы...
Время. Время!
Торпедоносцы одним рывком пересекают тонкое кольцо берега, молнией выносятся на простор лагуны, мчатся вперед, к самым бортам спящих на рейде исполинов, и — время! почти синхронно клюют носом, сразу же уходя в стороны и вверх.
На матовой глади вспухают белые ниточки — пробегает дрожь — и ВРЕМЯ! — над бортами взметаются чудовищные, черно-багровые колонны пламени.
Кажется, я что-то кричу, верчу головой, лихорадочно пытаясь удержаться в седле; окидываю бешеным глазом серое, совершенно пустое небо над островом, и сразу же поворачиваюсь обратно, впиваюсь взглядом в суматошную агонию рейда, мрачно-веселый пир воды и пламени.
Отсветы смолистого огня полосуют бухту. Торпедоносцы, выпустив смертельную ношу, с победным клекотом взмывают в небо; кружат, наслаждаясь жуткой красотой зрелища, — а по дощатым, пылающим сотнями свечей палубам уже мечутся точки экипажей, плывут первые трубные аккорды тревоги — и ярко, ослепительно ярко, перекрывая танец пламени и чадящего дыма, вспыхивают солнца осветительных сфер.
На распластанные поперек бухты, залитые безжалостным магическим светом корабли — уже валятся волны пикировщиков. Авианы заливисто кричат, зазубренные железные чушки выскальзывают из разжатых когтей и несутся вниз, с диким свистом и треском круша палубу за палубой. Фонтаны воды весело взмывают к мачтам — где уже закипает отчаянная суета; там, за ажурной вязью вант, на площадках вороньих гнезд, зловеще разгораются искры плетущихся заклинаний...
Я там; мыслями я весь там — где отстрелявшиеся бомбардиры уже закладывают лихие виражи штурмового боя, и перья туго гудят в набегающем потоке, а отточенные бритвы когтей свищут над палубами и мачтами — сбивая прицел магам, разгоняя расчеты зенитных машин, выкашивая жуткими взмахами ошалевшие от дыма и ужаса экипажи...
Но глаз все же ловит смутное, чересчур быстрое движение — далеко впереди и внизу, на фоне черно-зеленых в этом адском зареве джунглей. Четыре маленьких, светлых, стремительно скользящих точки... ну наконец-то! Наша работа.
«Слева восемь! На фоне земли. Звено, на крыло!» — я рывком заваливаю грифа в крутое пике, набирая скорость. Четыре точки мчатся навстречу, поднимаясь и увеличиваясь в размерах.
-2-
— Зачем они взлетели? — старик, прищурясь, отхлебывает из глиняной плошки. Чай горчит, странным привкусом щекочет горло.
Гость вежливо ждет.
Смуглая служанка, меняя поднос, смотрит на гостя оценивающе и бесстрастно.
«Их флот умирал. Над бухтой стоял стон и скрежет расходящихся бортов. Остров пылал, небо чернело от эскадрилий — одни добивали флот, другие утюжили наземные авиадромы, третьи, подобно нашей, носились в свободном поиске...
Мы выиграли битву, и враг это знал.
Но все-таки они взлетели...»
Служанка тихо выскальзывает из-за ширмы, используя паузу, чтобы поставить кувшин с горячей водой.
Кажется, за все время беседы она вообще не издает ни единого звука. Точеная, молодая фигурка движется с грацией зрелой женщины; жесты смуглых рук — точны и бесшумны.
Старик наблюдает за ней с легкой улыбкой. Потом, словно вспомнив о присутствии гостя, откашливается:
«У них не было шансов.
Двоих мы сбили в первую же секунду. Одна рухнула, роняя перья из порванного крыла, вторую зацепил веер арбалетных болтов... пилоты соседней пары радостно кричали, заходя на новую цель.
Четверо против двоих — мы закрутили карусель неравного боя. Остальные звенья, сочтя дело решенным, метнулись в сторону...
Но враг, будто опомнившись, теперь показывал все мыслимое искусство пилотажа. Мой противник вертелся как бешеный, уклоняясь от атак... и все же, с каждым витком я плотнее садился ему на крыло, неизменно оставаясь внутри его виража. Мы проносились в футах друг от друга, небо сжалось в точку на его спине, веселая ненависть боя застила глаза...
Крик! — невольно обернувшись, я увидел, как лидер второй пары, унтер-офицер Нгаи, болтается перед крылом своей птицы, взмахи швыряют его тело как игрушку... Он кричит, птица валится в пике, — и на фоне неба проступают четкие линии гарпунов, торчащих из спины Нгаи и сбитого набок седла.
Вражеский пилот уже переворачивался в воздухе, занимая выгодную позицию... Я крикнул ведомым: держитесь! — и повернулся к собственной цели —
Дьявол! — пользуясь замешательством, мой противник метнулся в сторону, и рванул в сторону моря. Оба моих товарища продолжали крутить карусель с обидчиком Нгаи, а я кинулся в погоню.
Вскоре мы остались вдвоем:
Я и мой враг.
***
Прижавшись к спинам птиц, мы неслись двумя стрелами: вниз и прочь.
Серый плюмаж его авианы вибрировал в сжатом, как водная струя, потоке — и расстояние между нами медленно сокращалось.
А впереди блестела водная гладь; сейчас ему придется гасить скорость, выходя из пике...
Сейчас!
Время сжалось в секунды и замерло, когда он коленями послал птицу в вираж, и, чувствуя налетающий со спины вихрь, отчаянно дернулся влево.
Коготь моего грифа просвистел в каких-то дюймах, зацепив и начисто срезав лямки полетных ремней.
От удара враг чуть не кувыркнулся из седла, шлем лопнул, и в яростном ветре виража — водопадом рассыпались роскошные огненные кудри.
Переворачиваясь для последнего, смертельного удара, я словно завис в ледяном, неожиданно застывшем воздухе. Она неслась мне навстречу, буквально в нескольких футах: фарфоровая белизна лица в медном пламени волос.
Она смотрела мне прямо в глаза: не дергаясь, ничего еще толком не соображая; чувствуя, что не успела.
Что роговые бритвы когтей сейчас пройдут сквозь ее летную куртку, грудь, шею и молочное-белое, такое красивое, и такое обреченное лицо —
Я рванул рычаги, шипы вспороли перья...
Минуту или две я дрейфовал, планировал в неподвижном, влажном, обжигающе холодном, воздухе; бессмысленно глядя ей вслед.
***
Возникшая из пустоты служанка наклоняется к столику, чтобы забрать поднос.
Гость переводит дух, расправляет затекшие плечи... и в очередной раз отмечает, как она двигается — неторопливо, даже нарочито замедленно. Странно переставляет ноги: совсем не качая бедрами, словно бы скользя по невидимой плоскости. Плавно обтекая...
Смутившись, гость переводит взгляд на хозяина. Кажется, он недостаточно вежливо слушает?
Старик усмехается, мягко трогает руку служанки:
— Спасибо, мон. На сегодня, пожалуй, хватит. И — не стоит зажигать свечи. Наш гость устал с дороги, и желает отдохнуть... Можешь нас оставить.
Служанка послушно кланяется. Шелковая ткань халата скользит, на миг открывая шею и запястья... иссеченные сетью застарелых шрамов. Темная, терракотовая кожа будто схвачена бледными браслетами: хрупкими линиями порезов, пятнами ожогов или рубцов...
Юноша с усилием отводит взгляд.
— Можешь нас оставить, — старик, непроницаемо щурясь, поднимается на ноги. — Я сам провожу молодого господина.
Раскланявшись с хозяином у завешенной покрывалом двери, гость даже не утруждается осмотреть покои: сбрасывает одежду, и молча валится на подушки. Черт, он и вправду устал...
Южная ночь едва уловимо пахнет дымом. Гость спит.
Ему снится тьма, скрывающая запад... свист черных крыльев... и огромные, бесстрастные глаза смуглой служанки.
-3-
Флот идет на восток.
Быстро и неумолимо; взламывая оборону империи, как талый весенний лед.
А впереди этого жуткого ледохода — тучами черных стрел несутся птицы. Рассекая, уничтожая и обращая в бегство; наводя... и сея... все, что положено сеять и наводить силам первого удара.
Птицы везде: небо принадлежит им, они стремительны и беспощадны. Ибо всадники их молоды, и смуглы как смерть, и не имеют в руке своей никакой меры.
Потому что вчера им всем было по восемнадцать; а сегодня — двадцать, или, там, двадцать два, и в мире нет никого круче: только я, только мы, только у нас! Самые лучшие! Самые крепкие яйца! И завтра принадлежит нам.
Завтра — оно там, за горизонтом; там еще до черта всего, что можно догнать, сломать, потопить, или пустить дымом по ветру... Вперед!
Догнать и взять; сделать своим; только своим... — мичман закрывает глаза, вдыхая острый, соленый утренний ветер. И в закрытых глазах — пляшет, пляшет тоненькая фигурка в летном плаще... кружится, рассыпая по ветру огненные кудри...
Она там.
Там — где вражеский транспорт приспускает флаг, покорно сворачивает убогий, мешковатый парус... И твое звено, красуясь, проносится над незадачливой посудиной, лениво обсуждая: пощадить? потопить? стоит ли вообще возиться с трофеем?..
А потом по всей палубе, от бака до юта, пробегает волна деловитой, злой суеты. Вспыхивают голубые огни — и прямо в лицо бьют воронки магических смерчей. Птицы кувыркаются в воздухе, роняя перья, невидимый кулак толкает в плечо... а ведомые уже наперебой кричат: «Сзади! На хвосте!»
Успеваешь только подумать: «дьявол! как глупо»; заметить падающие из-под облаков тени... и наискось резануть ремни, отталкиваясь от слепо вихляющего вниз грифа.
Остается — только убиться об воду и утонуть. Смыть, так сказать, позор... но увы. Морские летчики носят пробковые жилеты.
Сознание возвращается, и для начала хочется взвыть, от дикой боли в выбитом плече. Пробка держит тебя на плаву, на губах — соленый вкус воды, перемешанной с кровью... а из неспешно подходящего вельбота — прямо тебе в лоб смотрят четыре арбалета. Два справа, и два слева от насмешливо качающихся рыжих локонов.
Обладательница локонов, презрительно щурясь, командует матросам подать весло. А тебе в лицо бросает:
— Добро пожаловать на борт, водоплавающее!
***
Мягкий кожаный сапожок на аккуратно-округлой ножке. УДАР! — внутри он, кажется, железный.
— С-сука... — одними зубами выдыхает Джайят. Здоровая рука упирается в палубу...
Удар!
От боли Джайят сжимается в комок, и его, наконец, выворачивает, прямо на палубу.
Топ, топ, — дорогая замша сапог останавливается у самого лица. Ронна приседает рядом, издевательским белым платочком вытирает рвоту с его щеки, и спокойно заглядывает в глаза:
— Слышь, герой... Тебе ведь недолго кочевряжиться. Вечером будешь на базе, а к утру — на материке; и там тебя ждет Инквизиция.
Им ты расскажешь все. С удовольствием; в мельчайших подробностях. Без всякой там нервотрепки. Так что слушай... тайны твои мне неинтересны, твоя честь — тем более.
Просто скажи — что случилось с моими ведомыми. Я же вижу, ты из шестой истребительной. Ты там был...
Я знаю, что двое наверняка погибли; видела, как падали. Что с третьей?
Джайят лежит, используя паузу, чтобы отдышаться.
Нехорошо ухмыляется: — Ну, мы ее посадили... Развлеклись; недолго, пока не очень кричала... Знаешь, честно говоря, она так себе. То ли дело ты... Такие ножки! В таких сапожках!...
Она склоняет голову и терпеливо вздыхает:
— Опять врешь. Если бы посадили живой — сразу забрали бы в... как это... Харат?
— Слишком сложное слово, женщина, — морщится Джайят. — Но ты права... Потом ее загреб Хабарат. А знаешь, как развлекаются они? Хех... От их бараков вечно несет паленым; и крики спать мешают... Вот представь, берут они мурену, такую, с зубами, и запускают тебе прямо...
Все-таки она теряет самообладание, и коротко бьет его — в лицо, в шею, в больную руку...
— Трепло, — шипит она, вскочив на ноги. — Толку от тебя ноль! Одно вранье. Я знаю, знаю, что она жива! И я ее вытащу...
— Конечно, вытащишь, — соглашается Джайят, когда, наконец, перестает блевать. — Ты же герой... за милю видать! Шлюха-героиня...
Ронна молча распахивает летную куртку. Под ней — парадный китель. Ряды нашивок, наградных колодок... Орел Империи... серебряные эполеты обер-майора.
Джайят впечатленно кивает.
— Да... Отличные сиськи, майор!
— Спасибо за комплимент... мичман, — цедит Ронна. — Таких, как ты, я сбила всего штук тридцать...
Вот тут она его достает. Он медленно поднимается на ноги:
— Энсайн! Энсайн Королевских Истребителей Джайят Ак-Каи! И мы не считаем сбитых врагов, девочка. Потому что собьем их всех. А еще — мы не прячемся за спины женщин! Тем более, сопливых девок! Наши семьи — дома.
— Моя семья тоже была дома, — как-то слишком спокойно говорит Ронна. — На западном берегу.
И, глядя ему в глаза, добавляет: — А сестра... там, в Янтарной гавани, это был ее третий. Третий боевой вылет.
Помолчав, она сухо щелкает пальцами: — Уведите.
— И вправьте ему, наконец, плечо, — бросает она, отвернувшись. — А то так и будет травить всю дорогу... геройчик.
Судовой врач, кажется, нарочно дергает в два раза сильней, чем нужно. Небо вспыхивает звездами, темнеет... и уплывает.
-4-
Что-то прикасается к лицу.
Он вскидывается, отшатывается к стене — и громко шипит, опершись на покалеченную руку. В кромешной, влажной тьме моросит дождь, и в глазах рябит от проснувшейся боли.
— Ч-ч-ч... тихо.
В клетке кто-то есть.
Широко раскрыв глаза, стараясь не дышать, он наклоняется вперед — и слышит ее шепот.
— Джайят... это я.
Он молчит, соображая. Мысли бешено скачут, во рту пересохло, а стук сердца, наверно, слышен за пять шагов.
— Идти сможешь?
Энсайн болезненно щурится, сгибая и разгибая ноги. — Да.
— Пошли.
Уверенно поймав в темноте руку, Ронна тянет его за собой — он чертыхается, переставляя затекшие ноги. Никакой качки? Ну да, черт. База... остров.
Он чуть не спотыкается о лежащего охранника.
— Имей в виду: это все твоя работа, — сухо усмехается девушка. — Ты его подманил, и треснул по голове. Вытащил нож. Перепилил узлы....
В пяти шагах валяется еще один. Присев над телом, Джайят разом нащупывает ножны и вытаскивает короткий изогнутый клинок. Поддавшись внезапному импульсу, трогает большим пальцем шею. Живой.
— Этого, значит, тоже я?.. Подманил? — интересуется энсайн, осторожно разминая больное плечо.
— Ага, — бросает Ронна. — Аки лев пустыни.
— Лучше бы, конечно, «тигр джунглей», — глаза постепенно привыкают к темноте; кажется, он почти уже различает близкую кромку леса. Подумав, разжимает ладонь: — Амулет?
— Ну конечно, — фыркает она в ответ. — А еще пол-царства и принцессу в жены...
Одним слитным движением он поднимается, делает шаг и упирается острием ножа ей в горло. В глазах плывут звезды. Шайтан... больно.
— Придурок, — констатирует Ронна. — В обморок не грохнись. Амулет — уж конечно, не у меня.
— Где?
— В штабе полка. В сейфе.
— ?
— Там охрана.
— ?
— Забудь. Просто забудь.
Он нехотя опускает нож, отступает и ждет. Плечо распухло и отзывается на каждый шаг; шансы свои он оценивает трезво.
— Ну, что стоишь, убогий? Беги. Тебе и так повезло; до смешного повезло. Если б не шторм — был бы уже на материке! А там... инквизиция по тебе плачет, дружок.
Он все еще медлит.
— Ты..?
— Беги. Просто беги... Беги уже!
Ясно.
Он коротко салютует лезвием, поворачивается к лесу — и замирает, когда она все-таки говорит: эй.
— Эй... не обольщайся, парень. Теперь мы квиты! Не дай тебе Бог еще раз встретить меня в воздухе...
Он усмехается; и, прежде чем исчезнуть в ночи, отвечает:
— У тебя красивые волосы, шлюха. Будет приятно намотать их на кулак... потом, на земле.
В десяти шагах его уже не различить. Но она еще ждет, наклонив голову.
Словно к чему-то прислушиваясь.
-5-
В палатке невероятно душно. Ткань, раскалившаяся за день, так и пышет жаром. Как они вообще могут тут находиться?
Инквизитор поворачивается, и смотрит ей в глаза.
Страх!..
Вместо мифической сутаны с капюшоном — строгий защитный френч, без знаков различия. Вместо вервия, посоха и горящего взора — холодный, оценивающий интерес. Мерно постукивают четки в холеных руках.
Откуда же это чувство, странным холодком переливающееся где-то под ложечкой — первобытное, безошибочное? Страх...
Спину едва не сводит судорогой: сзади и по бокам, заслоняя выход, нависли темные туши големов. В каменных лапах — тупо блестят алебарды...
Первая струйка пота сбегает по скуле, и за шиворот.
«Роанна дю Монте, происхождения дворянского, двадцати двух лет», — бесцветно зачитывает секретарь. — «Майор воздухоплавательных сил Четвертого флота. Награждена степенями Летного креста... введена в права... имеет заслуги...»
— Так, так, — инквизитор склоняет голову, и гадко улыбается: — Роанна дю Монте.
Что привело вас к предательству престола Божьего?
Вспыхнуть! Отшатнуться. Выпрямиться. Отчеканить.
— До последнего вдоха верна присяге, Отчизне и Престолу! Не считаю возможным отвечать на немыслимые вопросы!
Слащавый кивок, улыбка расплывается до ушей, в полуоткрытом рту виден белесый, совершенно орлиный язык...
— Продолжать!
«Означенная дю Монте уходит живой из Янтарной гавани», — суетливо тараторит помощник. Бумага со скрипящим шелестом: вжихх! — планирует на стол.
«В шестнадцати вылетах теряет семь ведомых, и возвращается», — вжихх!
Рыжие локоны взлетают, скулы упрямо выпячены:
— Офицера обвиняют в умении выживать?
— Офицера обвиняют в измене! — инквизитор делает шаг.
«Оказывает некрещеному военнопленному знаки внимания, не сообразные рангу...» — вжих!
«Проявляет халатность в сопровождении и содержании...» — вжих!
«В присутствии дознавателя престола Божьего, будучи вопрошена, сознается во всем.»
— На колени. Сознаться.
Язык. Глаза. Наливающийся, давящий взгляд. Дрожь, секундная слабость в коленях...
— Вы... ошибаетесь. Я... верна присяге... Я...
Инквизитор делает шаг, наклоняется, взгляд растекается, растет, каменеет — выдох!
— Сознаться! — железные пальцы вдруг хватают ее за грудь, дико сжимают, выкручивают — Ронна вскидывается, заходясь от боли, прокусывает губу, пытаясь не завизжать...
Выдох!
Инквизитор, в пяти метрах от нее, шумно переводит дух; масляное от натуги лицо дергается. Кашель, хрип... и резкий щелчок пальцами.
Оседающую жертву подхватывает и сжимает наждачная, мертвая хватка. Големы.
— В клетку, — инквизитор обессиленно машет рукой, в узорчатых кольцах. — Охранять. Доставить после заката.
Легко вздернув тело за локти, каменнолицые делают шаг к выходу.
— Стоп! — големы тяжело притормаживают на пороге. Инквизитор, выпрямившийся и слегка посвежевший, дергает кистью. — Повернуть.
— Субъект дю Монте. Деточка, — Ронна висит, не поднимая головы.
«Переигрывает? Или и вправду готова? Надавить...» — маг усмехается, и делает шаг вперед:
— После заката нам будет еще интересней, сладкая. Гораздо интереснее... Тебе рассказывали, как с нами хорошо? Думай об этом...
— А еще, — шаг, — подумай о том, что по следу пленного я пускаю големов. Его доставят... и он, разумеется, расскажет, — шаг, пауза. — Все расскажет... Как, впрочем, и ты... После заката. Расскажешь. Все! —
Взмах рукой. Унести!
Сердце сжимается, проваливается глубже и глубже. Ронну мутит.
Ком подступает к горлу; бьется внутри... пока ее медленно, небрежно разворачивают, волокут к загородке гауптвахты — и, протолкнув между прутьев, швыряют на глиняный пол.
После липкого ужаса шатра — в клетке неожиданно хорошо и спокойно. Хочется лежать, дышать, и ни о чем не думать.
Воздух. Легкое дуновение вечернего бриза...
Скоро закат.
-6-
Клетка на пару футов утоплена в землю. Поэтому Ронна жива.
Когда над базой, шипя, взлетают столбы первых взрывов, и голоса сирен сливаются в единый хриплый вой — она падает навзничь, в угол; и замирает, вжимаясь в землю.
Вечность спустя, — минут, наверное, через пять, — звон заклинаний и визг осколков тонут в истошном крике раненой птицы... и небо падает вниз.
Вспышка боли в ногах и спине... Закатный свет меркнет.
В наступившей оглушительной тишине — Ронна осторожно переворачивается и открывает глаза. Багровый свет едва сочится сквозь щели по периметру клетки, превратившейся в гроб; рука задевает что-то упругое и липкое.
Темная масса, крошево расщепленных обломков... Перья.
Тяжелая птица — похоже, бомбовозный грифон? — скользя по земле, напрочь срубила загородку и верхнюю часть клетки. Над Ронной, пожалуй, нависает основание крыла. А вся птица — весит что-то около тонны.
Слава богу, сквозь щели проникает немного воздуха... Интересно, хватит ей, чтобы не задохнуться? — Ронна переворачивается обратно на живот, нащупывает деревянный обломок покрупнее, и начинает копать.
***
База догорает.
Ночь разорвана отсветами костров, столбы дыма тянутся к звездам... на фоне которых снуют черные тени. Стервятники все еще здесь.
Со стороны гавани доносится смутный треск разрядов. Небо над морем окрашивают сполохи магического огня.
Ронна движется мелкими перекатами — от одной груды обломков к другой. Замирает на гребне, оцепенев от открывшейся картины.
В спокойном, мертвенно-стальном море играют россыпи цветных огоньков. Десятки, сотни искр. Флот огневой поддержки.
Гавань усеяна темно-серыми точками; лодки деловито снуют, продолжая выгрузку. Замершие глыбы десантных барж окутаны дымом, но уверенно держатся на плаву, время от времени отзываясь мелодичным звоном магических ударов. На берегу, у самой окраины порта, идет бой.
Она аккуратно отползает в тень и задумывается. Рассеянно смотрит на ободранные, дымящиеся решетки летных ангаров. Потом поднимается, и перебежками двигает к центру базы.
Перед поваленным, обугленным по краям шатром нелепой грудой распластан голем.
Конечности торчат под странными углами, каменный череп разбит в крошку. Треснувший серый медальон валяется в нескольких футах.
Ронна пытается сдвинуть придавленную големом полу шатра, и сразу натыкается на что-то липкое. Давешний секретарь лежит ногами внутрь; голова раздавлена, как гнилая вишня.
Затаив дыхание, Ронна нащупывает карманы френча. Перья, документы... Есть! Амулет ложится в ладонь.
Нет, что-то не так... непривычные, ребристые грани. Тусклое, почти незаметное свечение. Серебряная насечка — и вязь чужой, королевской азбуки! Джайят!
Сердце ухает и переворачивается. Нет, чужой амулет ей без толку. Гриф не подпустит чужого... попросту склюет назойливого саммонера.
Ронна хватается за френч — и, ломая ногти, выволакивает труп из-под остатков мебели и ткани. Яростно шарит по карманам и за пазухой. Пакет! и что-то еще... небольшой тусклый портсигар.
В пакете — тоненькая папка c бумагами, и — истертый амулет, горящий ровным зеленым светом! Ронна взвизгивает, закидывает шнурок на шею, и длинными перебежками бросается прочь; в сторону леса.
Достигнув спасительных зарослей, она переводит дух, и, оглядевшись, достает так и не осмотренный в спешке портсигар.
Серые медальоны Ронна перебирает без особого интереса. Она, мягко говоря, не маг... такие штуки пригодятся разве что инквизитору, и то — высокого посвящения. А вот два плоских компаса, лежащих на дне, на куске окровавленного бинта... Стрелки трепещут, и медленно, чуть заметно меняют направление...
Ронна захлопывает портсигар, и быстрым, экономным шагом двигает вглубь леса. Она тихо матерится, заклиная: чтобы ему хватило ума уйти подальше. Чтобы он не вздумал уснуть. Чтобы ей скорее попалась укромная поляна.
В своей птице Ронна уверена: авиана знает, как вести себя, когда в небе чужие.
-7-
Компас сходит с ума, и сразу за ним — второй.
ЗДЕСЬ! — Ронна жутко смеется, сжимая колени, — ветер свистит в ушах, сердце замирает от крутого пике, маневры отдаются в теле тугими хлопками крыльев...
Она уже отчетливо слышит — мертвый, леденящий душу треск. А секундой позже ловит и движение: темные, угловатые формы, неумолимо скользящие вперед, сквозь буйную зелень...
Големы прут напролом.
Он тоже слышит треск — обернувшись, замирает — видит, как големы со странным скрежетом вспарывают подлесок — и невольно вскрикивает, когда сверху молнией падает авиана, и чудовищный удар сносит ближнего голема, как куклу, подбрасывая и переворачивая его в воздухе.
Авиана кричит, ей больно, но Ронна упрямо выжимает рычаги, впервые в жизни натягивая до упора острые, стальные удила; чуть ли не на месте разворачивая ошалевшую от удара и тесноты птицу.
Ствол рухнувшей пальмы с хрустом подается, оставшийся голем — в пяти шагах, и Ронна отчаянно кричит — «БЕГИ!.. Беги, идиот!», подрабатывая коленями прицел... В последний момент она роняет на глаза птице шоры, и обреченно зажмуривается сама.
***
Ватная тишина. Мерный, нарастающий звон. И его лицо: исцарапанное, гордое, злобно-красивое. Такое чужое... так ужасно близко.
Чужая рука пробегает по позвоночнику, что-то оглушительно щелкает — и Джайят, беззвучно шевеливший губами, вдруг тихо, едва разборчиво произносит: «будешь».
«Точно будешь, — улыбается разбитый рот. — И любить меня будешь, прямо сейчас, сучка такая... Милая».
Что-то жутко, до ломоты в висках зажимает волосы, скользит по спине, вниз — и Джайят легко подхватывает ее на руки. Голова плывет, потом будто лопается, и внезапно, хлопком, просыпается боль — а с ней память, и понимание.
Изогнувшись, Ронна со всех сил лупит его ладонью в нос, в висок, коленом в пах — но чувство боли у него, кажется, вообще отключилось. Он только щерится, как огромный дружелюбный щенок, и, едва не пуская слюни, повторяет: «Будешь! Мы же... мы же живы, сука, понимаешь?! ЖИВЫ, дура такая!»
Улыбается... как же он улыбается, кретин.
— Идиот, — отчаянно извиваясь, сквозь боль и темноту в глазах орет Ронна. — Ты придурок, големы!!
Непонимание. Легкое, снисходительное удивление.
— Ты что, решил, что все? Что это все?!.. Смотри!
Вспаханная, буквально поставленная на дыбы прогалина. Мертвая птица, грудой окровавленного мяса и перьев. А перед ней — два коричневых камня: медленно, с потусторонним шелестом ползущие друг другу навстречу.
— Понял? — не то кричит, не то всхлипывает Ронна. — Понял?!..
Джайят медленно опускает ее на ноги. Он больше не похож на щенка. Он похож на волка — рваного, побитого, загнанного в угол... волка.
Оскалив зубы, он стоит и смотрит на терракотовые обломки. Части големов, сминая траву, упрямо ползут на соединение.
— Беги, — покачиваясь на месте, выдыхает Джайят. — Беги отсюда.
Она молча щурится, и отвешивает ему чувствительного пинка. — Вперед, волчара!
Они поворачиваются. И бегут.
-8-
Ее амулет мертв. Его амулет — молчит, едва отливая зеленым. Может, это просто отблеск — ярко-зеленых, живых, издевательски свежих джунглей?
В общем, они бегут. Все еще бегут.
Пытаясь не оступиться. Стараясь не думать. Всей спиной чувствуя надвигающийся, нарастающий гибельный треск... Честно стараясь не думать, и все равно понимая: рано или поздно они упадут. А големы — нет.
Они где-то там, за спиной.
Далеко... или близко?
Ближе?
Рядом?
Не думать об этом! — Джайят в тысячный раз бросает взгляд на амулет, и тот оживает.
Амулет оживает, Джайят отчаянно трясет его...
прижавшись к стволу, оба отчаянно ловят дыхание...
кажется, уже и вправду слышен зловещий треск ветвей под ногами големов...
и тут над деревьями с уханьем проносится темная туша.
Пять секунд — и они в воздухе.
— Знаешь, мне нравится, — говорит Джайят. — Представляешь: спастись не в самый последний момент.
— Да, что-то в этом есть, — хихикнув, соглашается Ронна. — Мне тоже нравится... спастись.
Они нервно смеются, поворачиваются друг к другу лицом...
— Да, кстати! — кричит Джайят. — Кто-то обещал «еще раз встретиться в небе»?
— Не может быть! — удивляется Ронна. — Кто?
Смеясь, он запускает пальцы в ее огненные кудри... Продолжая смеяться, смачно наматывает их на руку... Тянет к себе...
Она, улыбаясь, упирается руками в его грудь... медленно, медленно уступает...
— Теперь, как честный человек, ты должен на мне жениться? — переводя дух, смеется Ронна.
— Ну конечно! — кричит Джайят. — Айя-лак! Беру тебя младшей женой!
Она вспыхивает, отшатнувшись. — Младшей?!
— Не бойся, — он откровенно ржет. — У меня очень бедный клан. Старшие жены — они для приличия. Им лет по пятьдесят! Всякие там пятиюродные тетки... так, чтобы звучало солидно. Ты будешь любимой женой!...
Гриф негромко курлычет, но слушать его особо некому.
А спустя секунды — незачем.
— Сохранять скорость и курс!! — на миг они глохнут от рыка, застывают, отпрянув друг от друга. Мгновенно оглядываются по сторонам.
Поздно.
Пятерка белых грифонов валится с неба, и берёт их в плотную коробку. Всадники в белых бурнусах скалят зубы, разглядывая странную добычу.
Двое держатся сзади и чуть выше — готовы рвануться вперед и располосовать седоков, или рулевое оперение цели, при малейшем маневре. Двое по бокам — исключают резкий бросок в сторону или вниз.
И пятый, — лидер, — небрежно парит в стороне. Глядит на них с чувством превосходства и легкого предвкушения.
— Хабарат, — тихо говорит Джайят. — Патруль безопасности. Не дергайся.
— Хабарат... — машинально повторяет Ронна.
— Я энсайн Ак-Каи, Шестая Истребительная Его Величества! — кричит Джайят, повернувшись к лидеру. — Следую на базу! Везу важного языка!
Лидер нехорошо усмехается.
— Следовать курсом на север!
— У меня срочное...
— Сохранять молчание! — лидер кладет руку на арбалет. — Доставляем, — кивает он своим подручным. — Курс на «Бдительный».
— Насколько они... — одними губами говорит Ронна.
— Хороши?.. — Джайят старается сидеть ровно, не подавая повода. — Да ерунда. Обычная тыловая мразь. Тренированная, грамотная... но мразь. Жалко, что мы их прозевали.
— Ясно, — выдыхает Ронна. — Шансы?..
— Не дергайся, — преувеличенно спокойно говорит он. — Как-нибудь выкрутимся!
— Настолько плохо?
— Да что ты! — улыбается Джайят. Очень старательно улыбается...
Ронна молчит.
— Подумаешь, Хабарат... — он пожимает плечами. — Кто-нибудь меня вытащит. Потом вытащу тебя... Ну, придется немного потерпеть...
— Да. Я наслышана, — блекло говорит Ронна. — Кажется, от тебя.
— Мм... я же, в основном, врал...
— Да, — соглашается Ронна. — Ты и сейчас врешь.
Они молчат, каждый о своем.
— Знаешь, — убежденно говорит он. — Все будет хорошо!
— Да, — соглашается Ронна. — Все будет хорошо.
— Да брось ты! — злится он. — Выкрутимся! Война кончится... Мы будем... будешь младшей женой... Война кончится!
— Да, — она тихо кивает. — Все кончится.
— Ну что такое! — вскипает Джайят. — Что за...
— Поцелуй меня еще, — улыбается Ронна.
«Ничего не кончено», — улыбается она, глядя ему в глаза.
«Ничего не кончается», — улыбается она, распуская волосы. «Ничего никогда не кончается».
Продолжая улыбаться, плавным, невероятно красивым движением — она вылетает из седла вниз.
–9–
«Я обернулся, открыл рот... — старик мучительно щурится. — Это была очень долгая секунда.
Это был конец: всего, что началось. Всего, что почти случилось. Почти успело случиться... Почти».
Гость прикрывает глаза, кажется, поймав ощущение. Так же перекатывая на языке: «почти... почти»...
Старик горько усмехается и кивает: «Это был конец... и это был шанс.
Я закрыл рот, и мы прыгнули.
Мы бросились вместе, я и мой гриф — собрались и прыгнули в воздухе, как прыгает большая змея.
Двое замыкавших строй палачей уходили вниз, за Ронной; лидер медлил, не решаясь отдать команду... а два конвоира, скользившие справа и слева — бессмысленно пялились вниз, секунда длилась... и мы прыгнули вправо.
Этот конвоир не успел даже обернуться, гриф вспорол его птицу от хвоста вперед, походя отрезав ногу седоку. Переворот! — левый конвойный рефлекторно дернул повод, его птица забрала вверх — и подставила брюхо.
Внутренности вывалились с мерзким чавкающим звуком, из рассеченного брюха хлынула какая-то гадость... увернувшись, мы кинулись вниз.
Двое врагов, погнавшиеся за Ронной — теперь машинально дернулись вверх, к нам; потеряли секунды, пытаясь разобрать отчаянный мат лидера — и окончательно все прозевали. Мы камнем падали вниз, и они уже не успевали — ни достать нас, ни даже сблизиться для выстрела.
Секунда, две, три — и мы, заложив сумасшедший вираж, врезались в зеленый мрак джунглей».
***
«Королевские Истребители могут все. Постройте мясорубку размером с корабль — и любой из моих ведомых пролетит ее насквозь, даже не оцарапав рулевые перья.
Джунгли, конечно, хуже мясорубки: особенно вот эти сплетения лиан на каждом шагу. Мой гриф шипел от раздражения, прошивая зелень, как некий исполинский нож... но все-таки мы летели.
Ни один из наших преследователей не смог бы такое повторить; они остались наверху, над плотной завесой крон... мы выиграли этот раунд.
К тому же, я успел точно заметить место. Полминуты сумасшедшего полета сквозь зеленый ад — разворот! — гриф вспахал когтями землю, останавливаясь — и я увидел...
Ее расчет оказался верным. Упругое сплетенье крон, свежие ветви, лианы — отлично смягчили падение. Она почти что цела. За вычетом нескольких ссадин, лицо сияет нетронутой кукольной белизной. Рыжие кудри лишь слегка выбиваются из-под плотной косынки. Длиннющие ресницы — мечтательно полуприкрыты.
А из груди торчит острый сук.
Наверное, я что-то мычу... а может, всхлипываю... потому что длинные ресницы, дрогнув, поднимаются. Она еще жива.
Но глаза ее смотрят куда-то мимо меня, а на губах пузырится алая пена — с неожиданно громким, совершенно неуместным сейчас треском.
Наверное, я просто туго соображаю. Когда я все-таки оборачиваюсь — из стены буша уже выламывается бурый от грязи голем.
Я пожимаю плечами. Гриф взлетает.
Где-то там, наверху, еще трое шакалов.
Плевать».
***
«Не помню, как я убил их. Как-то не думал об этом.
Зеленый туман расступился... там были птицы... мы вертелись.
Один — это как раз был лидер, — просто повернул и бросился наутек. Пока я убил остальных, он довольно далеко улетел.
Кажется, мой гриф сам за ним погнался; не помню.
Помню, как лежал, прижавшись щекой к шее грифа, а мимо летел зеленый ковер. Яркий. Темный. Пестрый.
Потом ковер пропал. Ветер стал сырым и холодным. Я пришел в себя.
В принципе, он неплохо все рассчитал. Над островом можно было напороться на кого-нибудь из наших, флотских...
Так что он тянул домой, к собственной посудине. К друзьям-шакалам.
Но над морем мы его догнали».
-10-
С хрустом ломая кроны, на поляну рушится белый грифон. Похоже, он умирает. Седок, в некогда белом бурнусе, уже мертв. Развален до пояса чем-то большим и острым.
Големы не обращают на грифона с седоком ни малейшего внимания. Как стояли, так и стоят: неподвижно, задрав головы в зенит. Молча следят взглядом за чем-то невидимым — там, в вышине. Потом, будто подхваченные незримым поводком, големы начинают скользить в сторону — и вдруг замирают, расслабившись.
На поляну выходит грязный, взмокший от пота инквизитор. Критически оглядывает своих големов, грифона с мертвым всадником... щелкает языком... потом замечает Ронну. Криво усмехнувшись, — «что, ушла, сладкая?», — подходит ближе.
С видимым удовольствием обшарив тело, инквизитор находит портсигар — и аж присвистывает, увидев серые медальоны.
Усмешка становится шире.
***
День понемногу клонится к закату.
Джайят возвращается. Хоронить своих нужно до захода солнца.
Поляну найти легче, чем он думал: прямо по центру, в обрамлении переломанных сучьев, валяется мертвый грифон. Ну да. Один из тех двух; которые сопротивлялись.
Ступив на траву, Джайят негромко свистит: «стеречь!» — и гриф, хлопнув крыльями, взмывает обратно в небо.
Джайят вздыхает. Плетется, едва переставляя ноги. Отчего-то отводя взгляд.
Впрочем, идти недалеко...
Вот и все. Здесь.
Джайят поднимает глаза.
На той стороне поляны, скрестив руки, стоит высокий, чумазый крепыш.
Два темных от грязи голема возвышаются слева и справа.
А прямо перед ним — сверкая кожей цвета кофе, с нежнейшим молочным отливом,
на невозможно длинных ногах,
с высокой грудью
и маленьким белесым шрамом под этой грудью,
с распущенной медной гривой,
с широко распахнутыми,
пустыми глазами...
–11–
Любой голем сохраняет часть человеческой сущности.
Эти двое каменных болванов — наверное, бывшая пехота; или рудокопы, или может, портовые грузчики. Грация парового утюга, интеллект арбуза...
А вот она — пилот.
Джайят усмехается, неожиданно вспомнив, как его курс учили акробатике. Бассейн, двойное сальто с трамплина... Когда, с третьей попытки, у всей группы более-менее получилось, инструктор велел слить из бассейна воду. И дальше прыгали так.
Пилот должен быть крепок, ловок и быстр. Перегрузки, силовая выносливость, умение держать удар... и бесконечные, до одурения, прыжки с высоты. Даже со смягчающим заклинанием — это совсем не сахар.
Джайят, конечно, куда сильнее, и старше, и, как-никак, мужчина... но она тоже пилот.
И когда она взрывается вихрем движения, ее руки плывут и размазываются — словно из плеч на глазах вырастают черные крылья.
Как это ни банально.
Никто не узнает, что происходит сейчас там, за ее пустыми глазами, в глиняной голове голема.
Но любой голем сохраняет часть человеческой сущности.
Левое крыло смерти — банально, да? — разносит ближайшему голему башку, и само разлетается дождем обломков.
Второй голем разворачивается, она несется к нему смазанным смерчем, они глухо, коротко бьют друг друга, и его голова рассыпается крошевом.
А ее тело, прекрасный торс древней богини, без рук и головы, оседает наземь.
Потому что голова ее, нелепо подпрыгивая, катится к ногам мага,
который уже вскинул руки, и бережно плетет заклинание...
голубой маслянистый шар, брызгая искрами, висит в его ладонях, готовый сорваться, и, отпуская, он нежно подкручивает его кистью...
а потому не видит, как сверху черной гильотиной падает гриф, и чудовищная туша прошивает зеленый покров между стволами, его уже слышно — ух, как его слышно! — маг запрокидывает голову...
Джайят, с искаженным лицом, коротко бьет по амулету,
на таком расстоянии это ШОК,
птица гальванически дергается, бессмысленно загребает воздух — и, ахнув, врезается в землю,
сметая мага последним взмахом крыла.
-12-
Старик ставит плошку на стол, и некоторое время молчит, слушая крики чаек.
«Вся жизнь человеческая состоит из желаний, — говорит он. — Мало что происходит само собой; жизнью правят тысячи маленьких «хочу» и «надо». Ветры мечты и необходимости, водовороты зависти и страха...
А еще бывает то, что переворачивает всю жизнь целиком.
Кто-то впервые увидит закат, а кто-то — рассвет.
Кто-то запомнит тоненькую фигурку в водопаде волос; а кто-то умрет с именем любимого на устах.
Рано или поздно — наступит миг, когда чье-то желание обретет силу стали, и прочность камня.
Тогда случится война.
Или смерть.
Или любовь...»
— Или смерть ради любви? — юноша произносит это со всей возможной почтительностью; ни в коем случае не хотел бы, чтобы его слова приняли за насмешку...
Старик качает головой.
«Мне больше нравится жизнь ради любви.
Вся моя жизнь — с первого мига, когда я увидел ее лицо в струящемся огненном вихре; и до последнего мига — когда я снова смотрел на ее лицо: спящее, неподвижное, словно вылепленное из молочного шоколада...
Когда окровавленный маг корчился в пламени, истекая энергией; и глиняные осколки ее тела срастались, набухали вязью шрамов, впитывая новую и новую силу, вновь становясь:
ее телом;
ее мыслями;
ее любовью —
Вся моя жизнь, с первого мига и до последнего, принадлежала ей.
Не знаю, что там чувствовал Всемогущий, когда в первородной глине под его рукой проступали человеческие черты.
Не мне судить, о чем он думал; и чего хотел.
Но кажется... в чем-то я его понимаю».
Старик склоняет голову, и его глаза — в который уже раз — подергиваются дымкой воспоминаний... а затем и вовсе закрываются.
Это был долгий день.
Служанка неслышно подходит сзади и кладет ладони ему на плечи. Так же прикрыв глаза, она долго стоит в меркнущем закатном свете. Темное лицо бесстрастно.
Но когда она вдруг поводит головой, и по плечам водопадом рассыпаются медные кудри, свет как-то странно играет на терракотовых скулах...
Кажется, она улыбается.
Данила Сергеев © 2006
Обсудить на форуме |
|
