|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Конкурс короткого рассказа Татьяна Томах © 2007 Аленушка и медведь — А дедушка мой в медведя умеет оборачиваться, — вплетая ромашку в венок, сообщила Аленка.
— А поглядеть? — спросил Сашка. Девочка отвлеклась от венка, посмотрела укоризненно:
— Разве в городе можно? Вот если бы в лесу... — Аленка вздохнула и наклонила голову, выбирая новый цветок. Толстая коса соскользнула с плеча; кончики синей ленты, обвивавшей светлые волосы, перепутались с зелеными стеблями.
Ваня, устроившись в углу беседки, заворожено смотрел на девочку, с приездом которой столько всего во дворе изменилось. Игры новые. Посиделки в избушке, где раньше только малышня в свои глупые домики играла. А сейчас вон даже Сашка, первый задира, сидит и внимательно слушает девчонкины выдумки.
— А мамка моя в птицу умела, — ловкие Аленкины руки доплетали венок, увязывали рассыпающиеся стебельки тонкой травинкой. — В птицу сложнее всего. Надо сперва эту птицу придумать. Потом перо найти. Потом выучиться не бояться летать. Иначе уже в самый первый раз разбиться можно...
Сумерки густели, подступали потихоньку со всех сторон, превращали качели, горку, скамейки в чудных зверей из Аленкиных историй. В беседке — сказочном бревенчатом домике на краю детской площадки — стало совсем темно.
— А дед Егор, правда, на медведя похож, — прошептал Сашка в самое ухо. Ваня вздрогнул, отвел взгляд от Аленки и едва не закричал от ужаса — куст сирени возле беседки показался ему огромным, вставшим на дыбы медведем...
*
...В беседке на краю детской площадки стало совсем темно. Теперь даже не надо было закрывать глаза, чтобы представить такой же августовский вечер двадцать лет назад. Притихших ребят и мягкий Аленкин голос, рассказывающий чудные сказки... Только сирень срубили; да, наверное, теперь и не увидел бы Иван в перепутавшихся ветках страшного медведя... Взрослым глазам не разглядеть того, что видно детским. Близорукими они становятся, что ли? Мелочи бестолковые умеют рассмотреть, а целое — уже нет. И рассыпается мир на кусочки, как разбитая мозаика; вроде и красиво, и блестит — а прежнего смысла и цельности не понять...
«Вот и я, — подумал Иван: — кусочки перебирал, а главное — забыл...»
— Прости меня, Аленка, а? — сказал он в сумерки старенькой детской беседки. Будто Аленка могла его услышать...
*
Дед Егор был, вправду, похож на медведя. Широкие плечи под собственной тяжестью сутулятся; кулаки могучие, как звериные лапы; походка тяжела и чуть косолапа. Только глаза под густыми насупленными бровями — не звериные, дикими блестящими бусинами — а ясные, человечьи. Ярко-синие. Как у Аленки.
— Привет, деда, — Аленка потянула Ваню за руку. Сказала серьезно:
— А это — мой братец Иванушка.
— Угу, — буркнул дед, цепко оглядывая мальчика. Добавил непонятно: — Нашла, стало быть?
— Нашла, — весело согласилась Аленка.
*
После переезда в другой район жизнь покатилась сама собой, будто и не задевая Ивана. Поступил в институт, учился, потом работал. В выходные ездили с офисной компанией на природу — шашлыки, озеро, волейбол. Директор такие выезды одобрял — укрепление корпоративного духа. Там и обратила внимание на Ивана темноглазая шустрая Маринка. Оказалась она девушкой целеустремленной и настойчивой. И симпатичной. Иван особо не сопротивлялся. «Директорская дочка, — шепнули ему: — Повезло». «А почему бы нет?» — подумал он. «Жениться бы тебе, сынок», — уже который год горестно вздыхала мама, поглаживая седеющие Ванюшины виски. Она-то знала, чего не хватает сыночку для полного счастья. Ведь и умный, и собой хорош, и зарабатывает — а все неприкаянный. В тридцать-то лет. Ни жены, ни детей. Мариночку мама с удовольствием одобрила.
На свою свадьбу он смотрел как со стороны. То на месте жениха, рядом с Мариной, кто-то другой мерещился... то вместо невесты — девушка с длинной косой, на повзрослевшую Аленку похожая...
После свадьбы они переехали в новую квартиру — подарок тестя. Иван пошел на повышение. Сотрудники льстиво улыбались и перешептывались за спиной. А ему было все равно. Как и не про него говорили. Все чаще казалось, что это не его жизнь, а чья-то чужая, которую он по ошибке проживает. Одел случайно чужой костюм — и неуютно в нем: тесно, в плечах жмет, воротничок горло душит, не повернуться и не вздохнуть... А все вокруг ахают — что за костюмчик, да как вам идет, Иван Александрыч, и цвет к лицу, и фирма... А ему больше всего этот костюм к черту выкинуть хочется — да вдохнуть полной грудью... а нельзя, один костюмчик, другого никто не предлагает...
*
Аленкины руки были ловкими и чуткими — перебирали стебельки, поглаживали пушистые желтые цветки, извинялись за сломанные веточки.
— А это что?
— Зверобой. Я же тебе рассказывала, Ванечка. Дай-ка корзинку.
— Ален, а что твой дед в лес не ездит?
— Ну, понимаешь... Дедушка говорит — это не Тот лес. А как в Тот попасть, он дорогу потерял. Старый стал, нюх не слышит, глаза не видят. Теперь пока я сама не научусь...Мы почему в ваш дом переехали — дедушка говорит, здесь Тот лес ближе, проще дорогу найти.
— Это в центре-то города лес ближе?
Ваня смотрел, улыбаясь, в ясные Аленкины глаза, где отражалось солнце, и было ему тепло и светло под этим солнцем. И верилось в волшебный лес и добрых оборотней-медведей. Во все Аленкины сказки, в которые вроде уже и смешно верить в шестнадцать-то лет...
— Ванечка, ты беспамятный какой-то, — сердилась Аленка. — Я ведь говорила, дорогу откуда угодно можно найти. Птицы вот по воздуху умеют...
— Это у тебя потому уже две недели белое перо в косе? Как у индейца?
— Сам ты индеец, братец Иванушка...
— Да какой я тебе братец...
Теплые Аленкины ладошки пахли терпкими желтыми цветами, а губы — сладкой лесной земляникой...
*
...А в последнее время стало совсем невыносимо. Воротник-удавка чужого костюма сжимался все сильнее — и надо было либо задохнуться и жить дальше беспамятным мертвецом, либо...
Сны снились тревожные. То будто прилетела к запертому окну белая птица и стучит в стекло — пусти, мол. А Ивану не пошевелиться — тело тяжестью налилось, не слушается. Будто он уже умер. Но непонятно, почему тогда он может видеть, и почему так душно и хочется это проклятое окно разбить. И не птицу в затхлость дома пустить, а самому туда — к птице...
А утром открыл окно на кухне, а подоконнике снаружи — белое перо. Потянулся ухватить, а его из неловких пальцев ветром вырвало...
Еще снилось, что он забирается на подоконник, а в руке — то самое перо, что наяву не смог удержать. То самое, что Аленка в своей косе носила. Он сжимает это перо и вспоминает Аленкины слова. Мол, для того, чтоб в птицу превратиться, нужно сперва ее придумать. Потом перо найти. А потом самое главное и сложное — научиться не бояться летать. И понимает, что если он сейчас шагнет вниз с подоконника, так и не сумев поверить в свои крылья — тогда разобьется. А если не шагнет — никогда не сумеет превратиться в птицу. Иван стоял, вцепившись дрожащими пальцами в хлипкую раму окна, и никак не мог решиться. Ни вперед шагнуть, ни с подоконника слезть — обратно, в комнатную духоту.
После таких снов он долго не спал. Сидел на кухне, смотрел в темное окно.
Однажды пришла Маринка. Постояла рядом. Потом спросила с глухой ненавистью:
— Ну, кто она? Кто?! С кем ты мне изменяешь?
Иван сперва не понял. Потом ответил бесцветно:
— Да никого сейчас нет, Марин. Она погибла пятнадцать лет назад.
*
Аленкино лицо было по-прежнему красивым, только слишком бледным. А под затылком расплывалось темное пятно, пропитывая темно-алым толстую золотистую косу и белое перо, запутавшееся в волосах...
Ваню к ней не пустили. Удержали соседи, испуганные его безмолвной истерикой и опустевшим взглядом. Он слышал, будто со стороны, обрывки перешептываний: «С самой крыши... девятый этаж — не шутка... несчастная любовь... дуры-девочки, из-за каких-то мерзавцев...»
«Сами вы дуры, — хотел крикнуть Ваня — она в птицу хотела... и если бы не испугалась, она могла... правда, дед Егор?» Но так и не смог сказать ни слова.
А когда дед Егор, стоявший возле мертвой внучки на коленях, поднял взгляд и посмотрел на столпившихся людей, те притихли. И только тетя Аня ахнула придушенно: «Спятил»...
*
Иван вздохнул, разжал стиснутые пальцы. Открыл глаза. Не хлипкая оконная рама была в руках — а край лавочки в детской беседке. Надо же, двадцать лет — а смешная избушка еще цела. Может, это Аленка заколдовала ее своими сказками? Иван улыбнулся. Дышалось — впервые за много лет — легко. Будто он все-таки поверил в то, что умеет летать, и шагнул с подоконника. И теперь летит между небом и землей, между прошлым и будущим — летит сильной белокрылой птицей. Спасибо, Аленка, — сказал он светлокосой девчонке, плетущей венок в сумерках беседки...
— Ты чего, парень, сам с собой болтаешь?
— Привет, дед Егор! — узнал Иван. Рассмеялся. — День какой сегодня хороший!
— Неужто?
— Точно. Я ведь сегодня живой. Первый раз за много лет. Я от жены ушел, дед Егор. Давно надо было. И ей без меня лучше будет. И с работы уволился — да теперь меня б и так оттуда... У меня теперь ничего нет. И идти некуда. А мне хорошо. Как птице, которая наконец на волю из клетки...
— Ну, гм... Птице-то тоже дом надобен. Не клетка, а дом. Чуешь разницу, внучек Иванушка, а? Ну-ка, пойдем.
Дед Егор почти не изменился. Только могучие плечи ссутулились сильнее, да походка стала тяжелее.
— Пособи-ка, — он сунул в руки Ивану авоську, где сверкал изморозью блестящий брикет крем-брюле. Аленкино любимое.
Иван смотрел, как дед возится с ключами, и ждал, когда распахнется дверь. Обыкновенная, обитая дерматином дверь городской квартиры. И запахнет хвоей и сушеными травами. И можно будет шагнуть внутрь сказочной избушки. И увидеть из окошек с резными ставнями Тот лес, который нашла Аленка, научившись превращаться в птицу. Там живут рыжие белки, которые по вечерам забегают поболтать на чай с пирогами; ночью сердито ухает старик-леший, мучаясь ревматизмом; а прямо от окошка начинается звериная тропка с огромными медвежьими следами. А навстречу гостям обернется повзрослевшая Аленка:
— Здравствуй, братец Иванушка. Что ж ты так долго шел?
Он стоял на пороге этой самой обыкновенной двери — так, как стоял в своем сне на подоконнике, балансируя между страхом смерти, верой в невозможное и желанием лететь... Татьяна Томах © 2007
Обсудить на форуме |
|
